Отец и мать - Александр Донских

– Заруби себе, Санёк, раз и навсегда на носу: руководство возишь, а не дрова!

Так изо дня в день, изо дня в день.

Но однажды Афанасий попросил, и попросилось с непривычным для него вздрогом в голосе:

– Саня, а давай вон той улицей проедем.

Саня – служака: как прикажет начальник, так он и сделает. Свернули в улицу, в которую раньше ни разу не заезжали.

– Остановись тут, дружище.

Остановился. У дороги – библиотека.

Саня подумал, что начальнику нужно зайти за книгами или газетами. Но Афанасий не выходил из автомобиля. Сидел затаённо, огрузло, смотрел не смаргивая, исподнизу на двери библиотеки, могло показаться, что ждал оттуда неприятностей.

Здесь, помнил Афанасий, работала Екатерина Паскова.

А может, уже и не работала, – он не знал: давно ни у кого не справлялся о судьбе Екатерины, ничего определённого о ней не слышал. После свадьбы сказал себе, что есть семья, – и живи, братишка, по-людски. Так и правил, как умел, жизнь свою и Людмилы.

Но что же теперь хотел Афанасий, остановившись возле её библиотеки? – он хорошенько не знал. Что он мог ожидать от возможной, но, понимал, невероятной, как чудо, встречи с Екатериной, на что мог, смел надеяться? – не представлял себе. Но он ярко и желанно осознавал: Переяславка, Ангара – родина вся подняли, оживили в нём забытые чувства, припорошенные временем переживания, надежды, мысли, и вот – он не может с ними совладать. В нём, дюжем – любил он это редкостное слово, – целеустремлённом человеке, не звучал «слабохарактерный», «гаденький» – сам давал он оценку – вопрос: как жить? Но он понял, что подошёл к какой-то невидимой, но накрепко стоящей перед ним преграде, за которую если перейдёшь, переберёшься, перелезешь или даже переползёшь, если вдруг силы оставят, – начнётся, может быть, не новая жизнь, но свежим ветром мечтаний и надежд, несомненно, опахнёт душу и тело. И он, возможно, по воле своей, а не по принуждению людей или обстоятельств, заживёт как-нибудь по-другому, лучше. А лучше означает одно для Афанасия – по совести только, всегда и везде, и никак иначе невозможно.

В библиотеку входили и выходили из неё разные люди, но её не было. Сколько так стоять и ждать – неизвестно; трудовой день заканчивается, да уже и закончился, но она, может быть, пораньше ушла, возможно, график работы другой. В библиотеку, однако, он не пойдёт узнавать; он не будет метаться, бежать за тем поездом, в котором ему не суждено было ехать вместе с Екатериной. И не потому не будет узнавать и метаться, что горд; что ни говорилось бы, а горды, самолюбивы в той или иной мере все люди. А потому не будет узнавать и метаться, что – что он помнил сердцем и разумом глаза сына, в которых когда-то разглядел его хотя и маленькую, но святую чистую душу.

Сказал твёрдо, устремляясь взглядом в даль дороги:

– Трогай, Саня.

Не судьба, видать, – подытожил он старательно холодно, очевидно запутывая или даже обманывая свою душу.

Однако потом ещё несколько дней кряду просил Саню проехать той улицей, мимо её библиотеки.

Останавливались, стояли.

Стояли полчаса, случалось, что и час. И снова из автомобиля Афанасий не выходил, низово смотрел на дверь, замерший, с плотно сомкнутыми губами.

Но однажды – вздрогнул, следом – обмер, но на секунду, на две, на три. И – метнулся туловищем к лобовому стеклу, казалось, что со спины кто-то толкнул или даже ударил его.

Из дверей вышла она.

Он не узнал её по этой громоздкой зимней одежде, по шубе, которая скрывала её стан, он не мог отчётливо видеть и различить издали её лица, утопавшего наполовину в мехе шапки, в толстом, обмотанном вокруг шеи шарфе, но он тотчас распознал и охватил её всю душой. Как так могло получиться – он никогда не смог бы объяснить, кто спросил бы у него. Но он отчётливо, ярко, разяще увидел её всю. Однако ничего зримо и отдельно в ней не различал, не видел. Кроме, кажется, глаз её, этих светло-чёрных, лучащихся прекрасных глаз.

Следом, однако, – мужчина. Он на выходе пропустил её вперёд себя, предупредительно и галантно придерживая дверь внутреннюю одной рукой, а второй распахнул и удерживал уличную. Это был какой-то верх учтивости, несомненно, граничащей с обожанием, а может быть, даже с подобострастностью.

Афанасий одним хищным искромётным взглядом увидел и оценил мужчину: «стиляга», потому что был в модной «москвичке» – куртке с молнией и меховым воротником, утончённо красивый, «баба бабой», но подтянуто-высокий, стройный, чем-то похожий на офицера императорской русской армии, какими их изображают на картинах и в фильмах.

Когда уже они оба оказались на улице, он учтивым, несколько театрально-куртуазным жестом локтя выставил руку, и Екатерина охотно охватила её. Они шаг в шаг, в веселой молодой игривости легкокрыло сбежали, как спорхнули, по ступенькам и так же шаг в шаг, со сцепленными, точно бы звено цепи, руками пошли по улице.

Афанасий произнёс чётко, но сдавленно, едва раздвигая омертвелые губы:

– Погнали.

Он не видел дороги – он горел, в голове – чад. Глаза его, сердце его, душа его – весь он стал пламенем, стихией.

В какой-то момент не смог понять, что автомобиль уже стоит у подъезда его дома.

– Афанасий Ильич? – осторожно позвал Саня.

Афанасий тяжело повёл на шофера мутными, красно угасающими, точно бы уголья костра, глазами. Наконец осознал – дом, его дом, и надо выходить. Надо подняться в свою пустую квартиру, надо как-то прокоротать в ней время до утра, а утром спасением – райком, люди, дела. Спасение, не заблуждался, от самого себя, от своих мыслей, чувств. Но как дотянуть до утра, возможно ли будет уснуть, не думать, не чувствовать?

– Саня, ты помнишь ту певичку? Мы её подвозили домой недели три назад со слёта молодых ударников соцтруда. Она перед делегатами пела эстрадные песенки.

– Как же, помню. Верой зовут. В переулке Октябрьском высадили. – Саня смущённо и не без хитринки улыбнулся: – Она ещё вас зазывала в гости. Квартиру назвала.

– Помнишь номер?

– Помню.

– Гони! Гони лошадей, Санёк!

Через ступени метровыми махами взбежал по межэтажной лестнице, всею ладонью вжал кнопку звонка. Тотчас распахнулась дверь – в Афанасия игриво и тёпло пахнуло тонким ароматом духов, а также вина, закусок, дыма сигарет. Не жильём пахло, а рестораном, искромётно оценил он.

Перед ним стояла маленькая, тоненькая, белокуренькая молодая женщина, которую можно было бы назвать очаровательной простушкой, куколкой, если бы не её глаза, налитые до краёв какой-то застарелой сумеречной тоской.

– Приглашали, Вера?

– Ну-у-у…

– Ну, вот я и прибыл.