Тяжелый свет Куртейна. Зеленый. Том 3 - Макс Фрай

– Как я много лет был зол на вашу распрекрасную Эту Сторону, не представляете. Хорошо, что я пока действительно мелкая штучка, и от моей злости вреда ей не больше, чем от моей любви.

– Злились на Эту Сторону? – удивился Эдо. – Был уверен, она вполне в вашем вкусе. Хорошо же живём.

– Ещё бы! Мало что в мире до такой степени в моём вкусе. Но я долго считал Эту Сторону практически своим личным врагом.

– Чем она вам не угодила?

– Тем, что наши люди здесь превращаются в незваные тени и исчезают, словно их никогда не было, ни воспоминаний о них не остаётся, ни хоть каких-то следов. Это какой же надо быть гадиной, чтобы губить самых лучших, тех, кто оказался способен сделать шаг в неизвестность и попасть на изнанку реальности – так я тогда рассуждал. Сердился ужасно, пока до меня не дошло, что это она не нарочно. Как и наша реальность не нарочно отнимает память у вас. Нет никакого злодейского намерения, просто – ну, мир так устроен. Весь, целиком. Зачем-то ему это надо; мне уже даже примерно понятно, зачем. Если смотреть объективно, со стороны, это очень красиво. Ну, как драма Шекспира, где все герои, бедняжечки, умерли, а зрителю было интересно и хорошо. В том числе, потому, что зритель знает, что пьеса – просто игра, после спектакля актёры смывают фальшивую кровь, пьют вино, обнимают подружек и расходятся по домам. Есть жизнь после пьесы! И для наших исчезнувших – тоже. Растаять незваной тенью – просто способ попасть куда-то ещё. В такие края, куда иначе, пожалуй, не доберёшься. А растаяв от изменения свойств материи – легко.

Бинго! – заорал Эдо голосом Сайруса. Но согласно персональному своду правил поведения одержимых в общественном транспорте, он орал не вслух, а мысленно, про себя.

Но Энди Уорхол этот торжествующий внутренний вопль, похоже, услышал. Улыбнулся, кивнул, сказал:

– Когда я был вконец отчаявшимся человеком, уверенным, что это и есть моя единственная судьба, придумал себе утешительную телегу, будто игра воображения и несбыточные мечты – главное дело человеческой жизни. Что мы свой будущий рай себе сочиняем, пока живём на земле. Не факт, что непременно получится, но если в тебе много силы и страсти, есть шанс. Телега, конечно, трындец наивная. Даже немного стыдно было сейчас её вам пересказывать.

– Ничего, – усмехнулся Эдо. – Мне один мёртвый жрец с устойчивой репутацией выдающегося светила науки примерно то же самое несколько раз прогонял.

– А Нёхиси в ответ на мои догадки такую рожу удивлённую скорчил: ты чего, только теперь понял, для чего нужны ваши здешние люди, и как создаются новые обитаемые миры? Прости, я думал, это общеизвестно, а то бы давным-давно тебе рассказал.

– «Общеизвестно»! – с чувством повторил Эдо. – «Общеизвестно»! Нет слов.

– В общем, – заключил Энди Уорхол, – сила, которая движет Вселенной, не то чтобы шибко добра, зато и не зла. Она вообще про другое. Не про добро, или зло, не про блаженство и муку, даже не про жизнь и смерть. Она, блин – ну, просто художник. Всегда хочет нового – красивого, интересного, необычного, такого, чего раньше не было. Больше, ещё! И чтобы попасть в соавторы, не обязательно обладать всемогуществом, иметь призвание, как у вас и у Стефана, или волю вроде моей. Воображения и страсти достаточно. А это такая штука – не то чтобы по умолчанию есть у каждого, но в принципе, если душа живая, можно из собственной тьмы добыть… Так, вы меня заболтали! – внезапно воскликнул он, увлекая Эдо за собой к выходу. – Чуть не проехали свою остановку. Вот я был бы хорош!

Эдо даже не успел возмутиться: «Это кто кого заболтал?!» То есть на самом деле успел, но потом, уже не в трамвае, и не на Тенистой улице, по которой они проезжали, а на берегу речки Вильняле, под пешеходным мостом.

– Вы так классно слушали, что я заболтался, – отмахнулся Иоганн-Георг, который почему-то больше не был похож на Уорхола, и Эдо не мог понять, жаль ему этого представления или наоборот, хорошо. – Сами знаете, чем внимательней аудитория, тем круче несёт; короче, вы во всём виноваты, и точка, я так решил. Ладно, на самом деле нормально вышли. Тут берег сейчас затоплен, но ничего, пройдём.

И действительно как-то – то ли чудом, то ли просто руководствуясь сноровкой и опытом бывалого местного жителя, провёл его в темноте по почти несуществующей тропе между водой и отвесным склоном до места, где берег становится пологим, и легко взобраться наверх, к велосипедным дорожкам и новеньким, похожим на дорогие игрушки великанских детей домам.

Сказал:

– Смешная штука эти ваши трамваи, которые постоянно заносит к нам. Думаю, может, это потому, что город Вильнюс всегда страстно хотел иметь свой трамвай? Дважды заводил себе эту игрушку, но с конкой покончила Первая мировая[42], а пигутка[43] всего пару лет протянула; у неё оказалась такая плохая судьба, словно бедняга в прошлой жизни была исчадием ада и ни одной старушки через дорогу не перевела. Получается, у ваших трамваев на Другой Стороне есть мёртвые двойники, поэтому их так мотает. Уверен, дело именно в этом, – заключил он.

– Господи, как же это всё интересно! – вздохнул Эдо. – И, что ужасно обидно, хоть тысячу лет проживи на свете, всего не узнаешь и не поймёшь.

Тысячу! Ишь размечтался, – насмешливо подумал он голосом Сайруса. – Даже мне понадобилось четыре, чтобы начать понемногу, очень смутно и приблизительно кое-что важное понимать.

Тем временем они вернулись к мосту, перешли на другой берег и стали подниматься по лестнице к улице Полоцко и нарядным новым домам. Но на середине пути Иоганн-Георг потащил его с лестницы в заросли, за которыми оказался забор, а в заборе – выломанная доска. Кое-как в эту щель протиснулись и оказались на Бернардинском кладбище, оно же по совместительству – самый красивый в городе парк, даже безлунной ночью. А может, особенно ночью в бесснежном сыром декабре.

– Интересный у нас маршрут, – сказал Эдо. – Только не говорите, что в городе намечается восстание живых мертвецов.

– Поздно спохватились, оно ещё весной началось, причём во всём мире сразу, – ухмыльнулся тот. – Ничего, разберёмся, чёрт с ними. На самом деле, я вас просто в гости веду.

Эдо охренел от такого признания, но вслух невозмутимо сказал: