Пламя Магдебурга - Алекс Брандт

– Господи Иисусе! – испуганно перекрестилась Анна Траубе.

Петер заметил это, улыбнулся.

– Это называется колесованием, – пояснил он. – В прошлом году так казнили одного негодяя в Магдебурге.

* * *

Маркус стоял возле кровати, опираясь на Цинха. Все плыло перед его глазами. Он не мог сделать и шага.

– Прошу тебя, – убеждал его Цинх. – Ты не можешь идти, я же вижу.

– Нет, – прохрипел Маркус. Кровь отлила от головы, и ему казалось, что его тело подхватил и тащит куда-то в сторону невидимый речной поток. – Сейчас… сейчас все пройдет… Мне нужно быть там…

Рука, которой он опирался на плечо Цинха, вдруг скользнула вниз. Глаза бессмысленно расширились, рот приоткрылся. Без звука Маркус упал на кровать. Обратно, в багровую черноту, в темень, в беспамятство…

* * *

Чеснок остановился в двух шагах от испанца, посмотрел на него сверху вниз:

– Хочешь сказать что-нибудь?

Тот не пошевелился.

– Ты ведь католик, да? Можешь помолиться. Только исповедовать тебя некому.

Молчание в ответ. Жемчужная слеза замерла на месте.

– Ну, как хочешь, – пожал плечами Чеснок. – Все равно – в ад. Давай, Петер!

* * *

Дверь с шумом распахнулась, ударила в стену. В комнату торопливо вошел Хойзингер.

– Что с ним? – спросил он у Цинха.

– Без сознания, – ответил тот.

– Когда очнется, сможет ходить? – нетерпеливо спросил казначей, приподняв Маркусу веко.

Гюнтер покачал головой.

Хойзингер поморщился, тихо выругался себе под нос и вышел из комнаты так же быстро, как и вошел. Цинх сел на табурет у постели.

* * *

Петер размахнулся и что есть силы ударил шестом.

Треск кости смешался с криком испанца. Его лицо исказилось до неузнаваемости, рот растянулся так, что, казалось, вот-вот лопнет кожа на щеках. Руки судорожно дергались, пытаясь разорвать веревки. Кессадо кричал что-то на своем непонятном языке, и было не разобрать, просит он пощады, молится или выкрикивает проклятие. Постепенно крик начал утихать, превратившись в какое-то бульканье, клекот умирающей птицы.

На лбу Петера выступил пот. Чеснок улыбнулся. Железная полоса, описав дугу, снова поднялась вверх.

Второй удар оказался не столь удачным – шест лишь оставил небольшую вмятину на ноге, не сломав кости.

На площади стало очень тихо. Многие отвернулись, не желая смотреть на жестокую казнь. Другие стояли с пустыми, деревянными лицами. Маленький Бруно заплакал. Мать крепко держала его за руку и не давала ему убежать.

Третий удар раздробил испанцу предплечье.

Клаус, беспокойно переминавшийся с ноги на ногу, отбежал за угол ратуши и торопливо помочился на стену.

Четвертый удар. Хруст.

Лицо Клары Эшер горело торжеством. Мария Штальбе морщилась, но не отводила от помоста глаз. Кого-то вырвало.

Пятый удар.

На этот раз испанец не издал ни единого звука. Он был еще жив – на губах надувались пузырьки розовой слюны и едва дергались перебитые ноги. Но боли он уже не чувствовал.

Шестой.

– Господи, да что же вы стоите-то здесь! – вдруг закричала Эрика Витштум. – Уведите отсюда детей! Зачем им смотреть на такое?!

Еще удар, еще и еще. Помост был забрызган кровью и костным мозгом. Чеснок с неудовольствием заметил, что кровь перепачкала штаны, которые он снял с убитого Гильермо.

– Что там происходит? – протирая слезящиеся глаза, тихо спросил Фридрих Эшер.

Петер остановился, пошатываясь. Лицо его было красным, длинные волосы прилипли ко лбу. Он тяжело ловил ртом воздух.

Чеснок наклонился к Кессадо и приложил два пальца к его шее.

– Еще жив, – сказал он. – Надо заканчивать.

Вдвоем с Клаусом они разрезали веревки, подхватили тело испанца, протащили по забрызганным доскам. А затем – аккуратно, стараясь не перепачкаться лишний раз, – принялись вплетать его изломанные конечности в тележное колесо.

– Подожди, – вдруг остановил их Петер. – Дай-ка…

Он сел перед Кессадо на корточки, посмотрел, а затем коротким движением вырвал жемчужную слезу из его уха.

Два дня спустя Петер Штальбе и Конрад Чеснок сидели в пустой казарме. Был полдень, караулы у ворот только что сменились. Клаус Майнау, Карл Гаттенхорст и все остальные, кто нес утреннюю стражу, уже разошлись по своим домам.

Чеснок потянулся, закинул ноги в грязных башмаках на стол.

– Надоело, – сказал он, ковыряя щепкой в зубах. – Столько времени сидим на одном месте, к лавкам задницами приросли. Ублюдок этот, Кессадо, пусть гниет себе на площади, ему-то спешить некуда. А вот нам поразмяться надо.

– Снять бы его с колеса, – заметил Петер, зачерпывая из миски гороховую похлебку. – А то ведь и взаправду гнить начнет.

Конрад зевнул.

– Ты зачем эту штуковину у него из уха вырвал? – спросил он лениво. – К чему тебе? Продать ее все равно не выйдет. Или, может, – тут он насмешливо подмигнул Петеру, – нашел кому подарить? А что, хорошая вещь, настоящий жемчуг. Только смотри, не всякая баба примет такой подарок.

Штальбе хмуро посмотрел на него, но промолчал.

– Ну, так и черт с ним, с этим испанцем, – продолжал Чеснок. – Снимем с колеса да сожжем, невелика работа. Я про другое сейчас. Надо идти к дороге. Еды раздобудем, пару-тройку солдатских ублюдков на тот свет отправим… Зачем понапрасну время терять?

И он указал взглядом на сваленную в углу комнаты груду железа. Это были шлемы и нагрудники, снятые с убитых испанцев. Оружейник Вельц отчистил их от грязи и крови, выправил вмятины, где сумел, так что по большей части эти доспехи еще вполне годились для дела.

Петер зачерпнул еще ложку похлебки, ответил с набитым ртом:

– Маркус не согласится.

– Так ты был у него? Как он?

– Плох. Из дому не выходит, не говорит почти ничего. Я пытался его расспросить про дорогу, ну и про все остальное. Но он сказал, что даже слышать об этом не хочет.

Чеснок вытащил щепку изо рта, осмотрел ее, бросил на пол.

– Не хочет – без него обойдемся. Руку уже неплохо в этом деле набили. Я справлялся у Шёффля: запасов муки мало осталось, а до сбора урожая еще не скоро. Надо идти.

– Как же будем без вожака? Ведь это он все придумал.

– А вот так! – Месснер хлопнул по столу широкой ладонью. – Его что, ангел в темя поцеловал? Вожака мы себе другого найдем. Вот, скажем, к примеру, ты – чем не вожак? Умный, крепкий и в рукопашной выстоишь, и стреляешь неплохо.