Пуговицы - Ирэн Роздобудько

Пока ехала, удивлялась тому, что город выглядел спокойным. По улицам ходили люди, даже сидели в кафе. В салоне автобуса звучала какая-то новая «попса».

Ей все представлялось таким, как в 2004-м во время Оранжевой революции, когда по улицам и переулкам ходили толпы людей с флагами и сигнальными дудками, а в метро раздавались крики, на которые откликались сотни голосов. Но этот мнимый покой все же казался тревожным.

Со страхом она выехала на поверхность «трубы» и, как в воду, ступила на Майдан…

Там было море людей!

И светило яркое солнце. Была оттепель. Но перед тем, очевидно, были морозы, ведь на многочисленных баррикадах лежали мешки со снегом, а по обнаженной земле стекали, сверкая ледяными змейками, струйки воды.

Несмотря на все предостережения, Майдан охватил ее мощной волной радости: она была дома!

Но найти реальный дом — с определенным адресом — у нее не было никакого желания: дом был здесь.

Почти без сознания и обалдевшая от водоворота, сразу охватившего ее, как щепку в океане, она пришла в себя только под вечер и просто констатировала: она сыта (чуть ли не на каждом шагу здесь варилась еда и предлагали перекусить), у нее есть свое место — зеленый коремат с одеялом в доме, который все называли КГГА), она — со СВОИМИ (только она подошла к кому-то с вопросом, «что делать», как он пристроил ее разливать по бутылкам зажигательную смесь и — к своей «сотне»). Это все произошло в течение нескольких часов!

Еще утром она садилась на самолет в толпе отборного путешествующего общества, в котором звучала вежливая иностранная речь и стюардессы разносили горячие завтраки в пластиковых упаковках, — а вечером уже была перед костром и хлебала чай из большой алюминиевой кружки в обществе пропахших дымом мужчин и женщин. Прислушивалась к разговорам, пытаясь как можно быстрее впитать всю их правду. И сравнить со своей.

Удивительно было и то, что эти истины никоим образом не расходились, несмотря на ее десятилетнее пребывание в другом измерении.

Уставшая, встревоженная, чумазая и все же — счастливая, она достала из рюкзака свой клад — альбом и карандаш.

И начала зарисовывать лица.

Ведь лица были настолько вдохновенными и настоящими, что никоим образом не уступали лицом тысячелетних икон в Донробине.

Они были даже лучше, ведь — они были живыми.

Нет, не так!

Они были лучшими тем, что были живыми СЕГОДНЯ.

Ведь смерть витала над каждой головой.

И неизвестность завтрашнего дня делала их иконописными.

Затем перед глазами запрыгали, засвистели, замелькали дни и ночи — широкими мазками, которыми она никогда не пользовалась…

Все, что она делала, — готовила и раздавала еду, разливала по бутылкам смесь, ковыряла мостовую, нагребала в мешки песок, подкатывала к очагу шины или оказывала первую небрежную, но столь необходимую помощь раненым — казалось ей малым.

Малым — чтобы возместить, отслужить вполне десятилетие, проведенное во сне.

Здесь, на Майдане, она чувствовала такую мощную, такую горячую, такую настоящую любовь, ту самую, без которой ее существование не имело никакого смысла.

С удивлением и отвращением к прежнему существованию думала о том, как могла жить до всех этих событий. Покупать платья, подбирать сумочки под цвет туфель, сидеть у океана с бокалом мартини в руках, наслаждаться путешествиями.

Да, интересного было много — картины, книги, музыка, уютная замкнутость в себе.

Тепло камина.

Свежесть морского бриза.

Вкус кофе.

Пение птиц.

И неожиданно это все — прекрасное и важное — стало лишь коротким переходом между жизнью и смертью.

Она видела молодых ребят, которые никогда в жизни не держали оружия — разве что давили на «мышку» в компьютерных играх, воюя с виртуальными монстрами. Разве что смотрели «Аватар» или «Властелин Колец».

И, вероятно, не было среди них ни одного, кто стал бы на сторону зла.

Не так ли жили те, кто теперь стоял перед ними, выставив вперед железные щиты и автоматы? Ей все время хотелось подойти к ним вплотную и спросить об этом: кого и от кого вы защищаете? Возможно, попытаться понять или убедить.

Но на это не было времени…

…В день, когда мирное шествие направилось к зданию Верховной Рады, она осталась внизу, возле палаток. У нее на ногах были неудобные чужие сапоги, и ноги за это время она уже изрядно намозолила. К тому же сотник, критически взглянув на нее, строго сказал: «Из-за тебя, детка, я двух своих ребят положу. Они тебя не бросят…»

И это было правдой, ведь недавно, помогая какой женщине выбраться из-под пуль, один из мужчин задержался и эта задержка стоила ему жизни…

Утром, хотя была середина февраля, взошло яркое солнце.

Взошло ослепительно, как будто в небе разом включились огромные софиты и тепло, шедшее из них, превратило остатки снега в веселые весенние потоки.

Некоторое время, пока шествие направлялось вверх, на Майдане наступило относительное затишье.

По крайней мере ей показалось, что так тихо здесь не было никогда.

Горожане — разного возраста и пола — бессмысленно передвигались по периметру площади и до улицы Грушевского, фотографировались, сбивались в небольшие стайки и говорили о том, что «хода» уже, наверное, дошла до места назначения и теперь надо ждать результата.

Некоторые не понимали, зачем снова горели шины, если границы перед баррикадами почти не было: отряды военных вдруг поредели и в этом огне, казалось, не было смысла.

Но она чувствовала, как зверь чувствует приближение землетрясения, что эта тишина предвещает что-то страшное.

Несмотря на кажущийся покой и множество людей, которые стягивались к Грушевского посмотреть на костры, было здесь и другое движение: мужчины провезли мимо деревянное сооружение — почти средневековое — несколькометровый остроносый треугольник, назначение которого было очевидным: врезаться и разбивать ряды «черных рот».

Другие подкатывали к баррикадам шины, группы мужчин настраивали другое произведение «народного творчества» — катапульту для метания камней.

И все это выглядело довольно обыденным.

За три месяца уже никто не удивлялся, какого уровня может достичь инженерная мысль народных умельцев. Такие конструкции сбивались и сваривались прямо на месте. Взрослые мужчины превращались в увлеченных игрой детей. А у нее сжималось сердце, ведь не так давно видела, как те же мужчины — такие же! — гоняют по волнам на водных лыжах и играют в крокет на безупречно подстриженных лужайках своих поместий…

Охваченная трепетом от предвкушения чего-то недоброго, она пошла на Институтскую. Ведь ясно: Грушевского надежно защищена.