Руны и зеркала - Елена Клещенко

Хозяин Бояна, долговязый слесарь Юра, родни не имел. Зато у него был лучший друг, основа целого веера страхов – телевизор. Уж чем только Боян не лакомился! От сытного страха за здоровье до беспокойства за судьбы кубинского народа.

Соседи Пугайку жалели, угощали, ненавязчиво так, чтобы не обидеть. Но осенью страшки потянулись за хозяевами в город, и Пугайка остался один – ложись да помирай.

В тот день Пугайка проснулся рано. Выбрался из гнезда, отдернул шторку, глянул на деревце пустостраха. Было оно о трех ветвях. Первая, самая толстая, плодоносила страхом о себе. Вторая, потоньше, страхом за других. Ну а третья – страхами о мире. Ничего-то пустострах за ночь не отрастил, лишь на третьей ветке вырос сморщенный шарик – страх ранних заморозков. Пугайка отделил плодик от сухонького черенка и припрятал. Посыпал корни мурашками да полил деревце холодным потом из леечки.

– Э-хе-хе, – сказал Пугайка, – так и с голоду помереть…

В стенку самовара кто-то постучал.

– Хозяева! Дома кто есть?

Хозяин ойкнул и высунул головенку. Внизу стоял раскормленный юнец.

– Ба! Ужик? Ты что ль?

– Ага.

– Приехали, что ль? Ну, – заходи, заходи!

Ужик вскинул на плечо сумку и полез в самовар. Пугайка быстро прикрыл сиротливое деревце шторкой и глянул вверх. Ужик пыхтел, возился, пропихивая внутрь свою сумку, наконец влез.

– Ну, здорово, дед! Как жизнь?

– Да ничего себе.

– Я тут у тебя поживу недельку? Моего-то предки на дачу сослали.

– Поживи, а что ж? Располагайся. Опять начудил чего, твой-то?

– Начудил. Три экзамена провалил. Отчислить обещают.

– Боится?

– Гришка? Даже не расстраивается.

– Поди ж ты.

Гришкой звали хозяйского внука – избалованного родителями обалдуя. Появлялся он на даче редко, деда не любил, причем взаимно.

Ужик расстегнул сумку, извлек пластиковый контейнер.

– Это чего у тебя?

– Ну чего… Делянка моя.

– Не велика-то.

– Так ведь это переносная, – удивился Ужик, – остальное дома оставил.

– Ишь ты!

– Японская штучка.

Ужиковский пустострах рос тучно. На первой ветке вздулись разноцветные шары, похожие на елочные игрушки.

– Это вот чего такое синее?

– За игровую приставку переживаем. Как бы предки не отобрали.

– А это?

– За деньги карманные, за новую мобилу, за курение.

– Как это?

– Боится – вдруг отец узнает, что он курит.

– Вот оно как.

Вторая ветка пустовала, как это обычно и бывает у перелюбливаемых чад. Зато третья ветка!

– Откуда это наросло?

– Да это я с первой прививал, там уже и места свободного нет.

Гришка боялся не за мир, а за себя в мире. Нормальное явление у современной молодежи.

– Ну а твой – как обычно?

– Да уж, – горестно вздохнул Пугайка.

– Ладно. Давай перекусим, раз такое дело?

Ужик вооружился маленьким секатором, Пугайка принялся расставлять посуду.

Между тем на кухне Петрович ругался с Гришкой.

– А вот и правильно – пусть отчислят! В наше время…

– Ой, дед, не нуди. Кончилось ваше время.

– Пойдешь в армию, там мамки-то не будет! Там дурь-то из тебя…

– Дурь! Ой, укатайка! Уймись, не пойду я никуда, батя – начальник!

– Будешь ты по гальюнам начальник. А куда тебя еще, оглоеда?

– Да всё нормально, батя отстегнет кому надо.

– Отстегать бы тебя, Гришка, – мечтательно завел глаза Петрович, – да поздно уже. Али нет?

– Видал я таких стегальщиков! Вертел я их…

– Много ты видал, сопляк! Чайник ты, с отбитым носиком!

– Отвали!

– Вот ужо отвалю! Эх, как отвалю!

– Э! Ты чего?!

Петрович сноровисто разнял бляху флотского ремня, и вытянул его из шлеек. Гришка отступил к стене.

– За учебники – живо!

– Ага, щас!

– Крайний раз тебе говорю, вошь платяная!

– Уйди, психованный!

– Ну, получай!

Ремень фыркнул в воздухе и звонко влепился в непоротую задницу. Гришка взмемекнул дурным голосом и драпанул из кухни. Но Петрович его настиг и хлестанул. Гришка рванул через грядки, однако получил добавку: первую – возле яблони, вторую – рядом с компостной кучей и третью – на заборе, через который он перепрыгнул, разорвав джинсы.

Пугайка отер усы и отодвинул миску.

– Вкусно, ничего не скажу.

– А то! – самодовольно улыбнулся Ужик.

– Сам выращиваешь, или самопером выросло?

– Селекционирую помаленьку.

– Понятно. Мой тебе совет – завязывай.

– С чем?

– Да с этим. Ишь, мичуринец. Вкусно, да пусто!

– И ничего не пусто, – надулся Ужик.

– Или не учили тебя, что самые лучшие плоды – со второй ветки?

– Мал он еще.

– Так с детства прививать надо. Почему он у тебя за мать да за папку не волнуется?

– Фу, кислятина, – скривился Ужик.

– Кому кислятина, а кому и хлеб. Всю жизнь эту зефирятину растить станешь? Вот мой-то, пока жена была да сын – так за них боялся!

– Зато отбоялся, так тебе и есть нечего.

– Верно. Но я прожитого не жалею.

– Другие времена теперь, дед! За границей, я слыхал, вообще вторую ветку прижигать начали. Я вот тоже годика через три…

– Совсем рехнулся? И не вздумай!

– Ну всё, хватит мне советы советовать. Авось сам разберусь.

– Не жалеешь Гришку – себя пожалей. Что на старости лет есть будешь? Уже и сейчас твой урожай навозцем отдает, а что потом?

Ужик обиделся. Накрыл контейнер пластиковой крышечкой, засопел, забрался в угол, бросил через плечо:

– Говорила мне мамка, что ты совсем сдурел в своем чулане. Я вот проведать тебя решил, а ты…

– Я же как лучше хочу!

– Много ты знаешь – как лучше? Совсем усохнешь скоро. Петровича распустил, обесстрашил.

– А ты Гришку своего не распустил?

Ужик сунул контейнер в сумку, пряча глаза, повернулся, полез на выход.

– Ты куда?