Воровская трилогия - Заур Зугумов

Но все это было позже, а пока, простившись с Ароном на Ленинградском вокзале, мы сели в такси и, рассекая жидкую уличную грязь, понеслись по златоглавой, которая в этот час была залита морем неоновых огней и проливным дождем. Он барабанил по капоту и крыше машины так, что «дворники» не успевали сбивать его стремительные струи. Из-за запотевших стекол почти ничего не было видно. Я молча наблюдал незатейливые узоры на лобовом стекле, которые струи воды оставляли после очередного взмаха щетки. На заднем сиденье Харитон вполголоса разговаривал со своей подругой, но я догадывался, о чем они говорят.

– Харитоша, – попросил я его, – давай сначала домой к деду заедем, пусть он меня увидит, фотографии оставлю, а там можно будет и сбрызнуть событие.

– Добро, Заур, давай так и сделаем, – согласился Харитон, и мы свернули с Бульварного кольца на Новый Арбат и через 15–20 минут оказались у подъезда дома, где жил мой дед. Я знал, что от матери он получил строгий наказ: как только я появлюсь, тут же сообщить ей по телефону, поэтому я и показался ему в первую очередь. Оставив фотографии и пообещав старику, что скоро вернусь, я, как обычно, укатил в ночь с корешами.

Отмечали мы мое освобождение втроем по-уютному тихо – в «Арагви». Как много могли рассказать стены этого кабака о наших корешах и достойных подругах, которых не было теперь с нами по разным причинам: кто-то гнил в заключении, а кто-то помер уже… Думать о грустном не хотелось, но за тех, кого с нами нет, мы выпили дважды, как и положено у босоты.

Просидели мы в «Арагви» до самого закрытия, а затем разъехались по домам. Ночью я разговаривал с матерью по телефону и дал ей слово, что через сутки уже буду в пути.

На следующий день я заехал к Ларисе, подруге Валерии, узнал все, что касалось моего сына, повидался с некоторыми босяками, к которым у меня были поручения и послания из лагерей. Остаток вечера мы провели с Харитоном вдвоем, а на следующий день он вновь проводил меня в дорогу, но теперь уже домой, в Дагестан.

Через несколько дней поезд Москва-Махачкала безо всяких происшествий прибыл на назначенный путь. С некоторой долей волнения я медленно спускался по лесенке вагона на перрон, где уже издали увидел бегущую мне навстречу старушку мать с распростертыми руками, а через несколько минут я был в ее объятиях.

Мама долго не отпускала меня от себя, как бы боясь, что я могу исчезнуть. И пока не исцеловала все мое лицо, не ощупала меня всего, не успокоилась. Я давно отвык от бурных проявлений радостных чувств, но матери было всегда позволено все, ведь это была мать. Почти последними мы поднимались с перрона по длинной лестнице на привокзальную площадь. Внучку мама оставила дома, наказав ей ждать своего отца и быть умницей.

Махачкала, так же как и Москва, встретила меня противным осенним дождем, но он никак не мог испортить наше настроение. Меньше чем через полчаса мы уже были дома. Трудно забыть, а еще труднее передать ту встречу с моей шестилетней дочерью! Точно помню, как я здорово переживал, не забыв, конечно, и о предыдущей встрече с сыном.

Но в тот раз все для меня было абсолютно неожиданным, и мне некогда было даже почувствовать какую бы то ни было неловкость, тогда как сейчас меня ждала уже относительно взрослая дочь, которая знала наверняка, что у нее где-то есть отец и он скоро должен к ней приехать.

Хотя она еще и не могла представить себе до конца, что же он из себя представляет, какой он, но мать тут же пришла нам обоим на выручку, и все сразу стало на свои места, да так, что мне показалось, будто я и вовсе не покидал отчего дома.

Дочь моя была воплощением самой детской невозмутимости. Когда мы с мамой уже вошли в квартиру, я успел заметить, как дверь в спальню за кем-то быстро закрылась. Нетрудно было догадаться, за кем. Чтобы дойти до этих самых дверей, мне потребовалось несколько шагов, но чтобы открыть их – несколько минут. Когда же я все-таки решился и открыл двери, то предо мною предстал ангел в виде ребенка – это была моя маленькая Сабина. Два огромных и синих, как небо, банта украшали ее хорошенькую головку, в ушах матово светились жемчужные бусинки. На ней было изумительной красоты бальное платьице фиолетового цвета, а на ногах лакированные, под цвет платья, туфельки.

Несколько секунд длилась пауза, пока мы смотрели друг на друга, причем она с детской непосредственностью буквально изучала меня, не забыв сначала заглянуть мне в глаза, а затем оглядев с головы до ног. Я замер в ожидании, заметно волнуясь. В какой-то момент неожиданно она бросилась ко мне и молча прижалась к моим ногам. Волнение мое тут же улеглось, я понял, что прошел испытание и сердце ребенка приняло меня. Проглотив комок, подступивший к горлу, я опустился на одно колено, нежно прижал ее к себе и сказал, стараясь, чтобы слова мои звучали обыденно и просто:

– Ну, здравствуй, дочка, здравствуй, красавица моя!

– Папочка, родной, здравствуй, как я долго тебя ждала! Почему ты не приезжал ко мне все это время?

Она обняла меня за шею и крепко-крепко поцеловала в уже успевшую зарасти за несколько дней щеку.

– Ой, какой ты колючий, папа! – рассмеялась она, да так звонко и заразительно, что и я не смог удержаться. Как сказала мне позже мать: «Глядя на вас со стороны, складывалось впечатление, будто вы расстались совсем недавно и вот встретились вновь».

Такой непосредственный, живой климат, мне кажется, могут создать только дети. Через несколько минут Сабина откинула голову назад, как-то по-взрослому серьезно заглянула мне даже не в глаза, а прямо в душу, и спросила:

– Скажи, папа, а ты уже больше никогда не уедешь от нас?

– Никогда, – ответил я не задумываясь. Тогда она вновь обняла меня за шею, прижалась ко мне, и мы еще долго сидели молча в спальне на полуна ковре, а в стороне стояла моя мать и вытирала слезы, но, слава Богу, это были слезы радости, а не печали.

В этот день я был счастлив по-настоящему. К сожалению, в жизни мне нечасто выпадали такие деньки. За минувшие годы я не раз испытывал превратности судьбы. Она то устремляла меня вверх, то сбрасывала вниз. Я многое познал: напряжение ожесточенной борьбы и радость успеха, обманутые надежды и торжество победы, доверие и подозрительность, вражду и дружбу, добро и зло.

Но в этот день я не хотел ничего анализировать, как привык в годы напряженной жизни в неволе. Не хотел ничего вспоминать и ни о чем и ни о ком думать. Я хотел быть просто самим собой рядом со своей дочерью и старушкой мамой.

Гостей собралось очень много, и праздновали мы день моего освобождения до глубокой ночи. Как знал я из писем матери, да и сейчас она меня уже несколько раз предупредила об этом, Сабина не понимала, что мама моя ей вовсе не мама, а бабушка. Она называла бабушку мамой, и им это обеим нравилось. Забегая немного вперед, скажу, что бабушку свою моя дочь называла мамой до последнего ее вздоха, и даже когда пришло время и она узнала ту женщину, которая ее родила, она так и не захотела признать ее родной матерью.