Нелидова. Камер-Фрейлина императрицы - Нина Молева

Свадьбы, похожие на плац-парады. Выходы, напоминающие военные дефиле. Столы под гром пушечных салютов. Сто один выстрел по поводу состоявшегося обряда венчания, по поводу каждого произнесённого за столом тоста... Великий император! Непогрешимый император! И даже непобедимый — пока у него есть так ненавидимый им строптивец Суворов. Все как пороховой дым ранним сырым утром. Туман...

* * *

Е.И. Нелидова, А.Б. Куракин

— Вы всё же настояли на своём, Катерина Ивановна: Смольный вместо вашей очаровательной гатчинской мызы. Четыре с лишним часа пути, между тем дело не терпит.

— Вы даже не поздоровались со мной, князь.

— Простите великодушно, я так рад встрече с вами, тем более открывающейся перспективе постоянных наших встреч. Я не мог написать вам обо всех обстоятельствах, предпочтя отложить до откровенного разговора. Вот за это вы и в самом деле должны меня простить, мадемуазель Катишь.

— Милый хитрец, вы хотите меня вернуть к нашим былым временам.

— И не скрываю этого. Но прежде всего я должен ввести вас в курс последних событий. В своём замке вы совершенно отстранились от нас и от них.

— Вообразите себе, Алексей Борисович, это оказалось совсем не так просто. Неведомыми путями новости гатчинские постоянно просачиваются в наше с Ташей уединение. Тем не менее вы заинтриговали меня, и я тоже не хочу этого скрывать. Что побудило вас нарушить наше уединение?

— Постараюсь быть кратким и не испытывать вашего терпения. О времени прошлогоднем великокняжеских свадеб вы, само собой разумеется, знаете. Анна Степановна не была бы сама собой, если бы не поспешила к воспитаннице с последними новостями. Так вот, этот фейерверк празднеств завершился совершенно невероятным празднованием дня ордена Св. Иоанна Иерусалимского. Вы разрешите мне быть совершенно объективным в описаниях, Катишь?

— Какой бы иначе они имели смысл? Я понимаю, вы боитесь неприятных для меня подробностей. Но, Алексей Борисович, это не мой двор и не тот человек, которого мы оба так близко и так дружески знали. На новом пиру я только зрительница, поэтому не чувствуйте никакой неловкости.

— Тем лучше. Так вот, вообразите себе, все офицеры гвардии — в этих нелепых мальтийских мундирах с обнажёнными палашами.

— Во дворце? Блеск стали?

— Вот именно. Государь в окружении мальтийских мундиров и сверкающих палашей, когда приходится опасаться каждого неосторожного движения. Сам государь поверх обычного Преображенского мундира надевает далматик из пунцового бархата, шитый жемчугом, а поверх ещё и широкое одеяние из чёрного бархата. С правого плеча спускается широкий шёлковый позумент, называемый «страстями», потому что на нём вышито шелками страдание Спасителя. Вместо императорской короны — венец гроссмейстера. И отрывистый, какой-то совершенно деревянный шаг.

— Не могу себе представить. Не могу!

— Я тоже. И тем не менее император так вошёл во вкус нового представления, что решил остаться на всю зиму в Гатчине, потому что Петербург менее удобен для всяческих игр с солдатами.

— Но в Гатчине всегда было так холодно даже летом! И там нет необходимых печей. В моих покоях они были выложены специально и подтапливались даже августовскими вечерами.

— Вы правы, Катишь. Всё кончилось так, как и должно было кончиться. Простудились великие князья, но худо ли, бедно ли скрывали свои недомогания. После поездки в санях по городу 4 декабря заболел и сам император. На людях он пытался крепиться, но визиты во фрейлинские покои пришлось отменить.

— Насморки у его величества всегда бывали на редкость тяжёлыми.

— Но важно не это. И вот здесь вам придётся поверить мне на слово: император словно испытал облегчение от своего недомогания.

— Облегчение? Что вы имеете в виду?

— У него исчезла необходимость посещения покоев фрейлины. Вы понимаете — необходимость! Анна Степановна давно приметила, что император стал не то что тяготиться этой им же самим придуманной обязанностью — скажем иначе, она потеряла для него былую прелесть.

— Такое легкомыслие в его годы? Алексей Борисович, вы принимаете желаемое за действительное.

— Вовсе нет. Всё объясняется очень просто. Фрейлина Лопухина 1-я, как её стало принято называть в отличие от младшей сестры, получив огромные богатства, незамедлительно обеспокоилась стабилизацией своего положения. Она стала хлопотать... о замужестве!

— И император? Его бешенство...

— Никакого бешенства не было. Ловкая девица сумела сыграть на его рыцарских чувствах. Сначала был разговор о двусмысленности её положения, которое доказывалось отношением к ней всего высшего света. Император ничего не мог на это возразить — он как лев боролся за честь Анны, хотя и видел безуспешность своих попыток.

— Но как же в таком случае предварительная торговля — орден мачехе, награды и должности отцу, поместья, земли?

— Об этом никто не вспомнил. Но дальше, когда император согласился с доводами поставленной в двусмысленное положение фрейлины, встал вопрос о её браке. Конечно, формальном. Конечно, только для соблюдения внешних приличий. Император сопротивлялся, но сдался и на этот раз. Он не подозревал, что решение уже существовало и до его проведения в жизнь оставался самый маленький шажок.

— Кандидат в мужья?

— В том-то и дело, что он существовал ещё до переезда Анны в Петербург и не изменил своих чувств после возвышения своей избранницы.

— Вы шутите, князь. Или это человек в стеснённых материальных обстоятельствах? С неудовлетворённым тщеславием? Я помню брак Елизаветы Романовны Воронцовой с неким Полянским — он был именно таким.

— Былые времена, Катерина Ивановна, ушедшие в прошлое нравы. Это князь Павел Гагарин.

— Невероятно!

— Но почему же? Наша милая фрейлина представила дело таким образом, что у императора не оставалось выхода как дать своё согласие. Во время семейного суаре в личных апартаментах императрицы она бросилась перед государыней на колени с мольбой о разрешении на брак с любимым человеком, уже с нею обручённым. Благодарила за честь придворной службы, однако признавалась, что уступает своему давнему и неизменному чувству. По предварительному сговору в соседних покоях случайно оказался князь Гагарин, и императрица радостно согласилась на их счастье. Она полагала, что это конец царствованию Анны и притом отличное объяснение всех событий последнего времени.

— Это и в самом деле ревеляция. Император согласился. Не мог не согласиться. Рыцарская позиция всегда в нём побеждала.

— Но с тех пор погрузился в глубочайшую меланхолию. 9 декабря утром из дворцовой Гатчинской церкви в Зимний дворец были отправлены регалии ордена Иоанна Иерусалимского, мощи Иоанна Крестителя, а около двух часов пополудни император оставил Гатчину. Впервые он ехал в одной карете с императрицей и великими княгинями. Он даже не бросил последнего взгляда на дворец.