Лики старых фотографий, или Ангельская любовь - Юлия Ник

Причём тут тёща? Я к ней в зятья не собираюсь. Ты извини меня, конечно, Жанка, но у твоего отца этот пунктик напрасно в башке засел. Не на того он поставил.

— А ты понимаешь, что ты, хотел ты этого или не хотел, каким-то чёртом попал в орбиту его интересов, как говорят? Чем ты его так умаслил или потряс?

— Понятия не имею. Мне это не интересно. Давай, Жанна по-взрослому поговорим? Я совсем не хочу тебя обижать. Ты умная и даже остроумная девчонка, обращаешь на себя внимание. Эти пацаны, что вокруг тебя там сидели с мамашками своими, на тебя не только, как на дочку… как ты вчера сказала? Главнюка? — Ларик засмеялся, — смотрят. Они на тебя и как на девушку смотрят. Ты мне поверь. И ты — дочь своей матери. Всё у тебя будет тип-топ. И главнюк тоже будет, — Ларик усмехнулся, представив Жанну в роли её матери. Всё получалось органично.

— Ты полагаешь, что у тебя есть выбор, Илларион? Или, ты, может, думаешь, что он и у меня есть? — Жанна размахнувшись швырнула мороженое в крону пододвинувшейся к ним сосны.

— Жан, а если она на голову кому-нибудь упадёт?

— И чо?! Пойдёт и умоется. Подумаешь! Ни одной изюминки не попалось. А написано, что с изюмом. Прямо, как в жизни!

— Я не понимаю. Тебе на всё наплевать? — Ларик опять поймал в её лице ту жесткую усмешку, с которой она собиралась дрессировать тогда своих рыцарей.

— Да не разоряйся ты. Я не самая последняя сволочь. За мной уже с десяток стоит. Подумаешь, мороженое в башку прилетело… Вот когда тебя самого, как эту мороженку швырнут куда подальше — вот это будет аттракцион. Хочешь попробовать? Папаша может.

— Ты меня пугаешь или предупреждаешь? Я не из пугливых, сразу говорю.

— Почему это?

— Потому что терять нечего, наверное.

— Да я вчера ещё поняла, что ты из непуганых. И чего мне тебя пугать? Я предупреждаю. Мы с тобой уже в одной связке считай, как гантель. Мне тебя даже жалко. И ты мне нравишься. Честное слово. Я бы даже смогла тебя полюбить со временем, — Жанна вся съёжилась, засунув ладошки между колен, и не смотрела на Ларика. — Если бы он опять не устроил бы какую-нибудь гадость мне.

— Кто?

— Отец, разумеется. Кто ещё-то мне может тут гадость подстроить?

— Гадость? Тебе? Он же тебя любит, гордится тобой. Правда ты при нём играешь роль придворного шута, которому всё позволено говорить, — Ларик уже не смотрел по сторонам, он смотрел только на Жанну, с той что-то происходило.

— Ничего ты не понимаешь, Илларион. Я же пытаюсь тебе объяснить, что у моего отца один бог — власть! Понимаешь? Только — власть! А всё остальное, в том числе и я — лишь инструменты для достижения определённых ступенек. По большому счёту, и мать попалась в своё время на его удочку. Говорит, что влюблена в него была, как кошка. Её отец, дед мой, против него был. Но куда там! Если уж нам, девочкам, что-то втемяшится в голову, а при этом для тебя весь мир у твоих ног — кто удержит? — Жанна вздохнула.

— А у тебя что? Не так что ли? — Ларик усмехнулся.

— Нет. Я нарушила закон власти. Ослушалась. И для меня весь мир никогда не лежал у моих ног. По крайней мере с тех пор, как я научилась правильно понимать слова взрослых. Я однажды, когда мне было лет десять, наверное, подслушала его разговор с другом юности его, пьяный разговор, но сентиментальный и откровенный. Мой отец может быть сентиментальным, добрым и очень подкупающе откровенным. Но ты же знаешь, кому больше всего мстят? Правильно. Тем, кто больше всего слабостей твоих знает, и поэтому негатива и компромата на тебя имеет больше других. Дважды два — восемь в таких случаях.

— Он что, другу своему отомстил?

— Да, ещё как. Но дело сейчас не в его друге, а в мной подслушанном разговоре. Он меня убил. Наверное навсегда. Может, именно из-за этого я так попала.

— Ты о чём, вообще?

— Мой отец сказал тому, что иногда брезгует спать с моей матерью. Понимаешь? И что я — копия мать. И что только в младенчестве, лысые, толстые и с двумя дырками посреди лица могут считаться красавицами. Я от этого никогда не избавлюсь. Моё лицо всегда при мне, и все его видят постоянно. Понимаешь? А тогда это было просто шоком, я уже в зеркало начинала смотреть на себя к тому времени, причёски делать себе из моих жиденьких волосёнок. Теперь я в зеркало не смотрюсь. Так проще.

— Жан, ты преувеличиваешь значение внешности. Она играет роль, кто спорит? Но не имеет решающего значения. Я свою точку зрения тебе вчера ещё сказал. Повторяться не буду. Ты никакая не уродка. Ты даже оригинально выглядишь сейчас. На тебя оборачиваются, и уж точно несколько ребят пожалели, что ты сейчас не одна.

— Даже, если бы и одна была, им ничего бы не светило. Поверь. Я знаю, о чём говорю.

— Но ты же вчера говорила, что были и смелые парни, как ты их назвала, не помню, офигительные?

— Офигяшки. Были. Офигительный был один.

— Ну так вот. Был же? И ещё будет. Ты, если честно, надумала, по-моему, свою проблему.

— Надумала?! Ладно, расскажу, — Жанна совсем сжалась в плечах и опустила голову. Панорама города, заводские трубы, градирни и мартены, построенные когда-то, и особенно в предвоенные годы пятилеток, дымившие всеми своими жерлами, ни её, ни Ларика совсем не интересовала.

— Я когда поняла, что не в зеркале моё… самое значительное. До этого-то же я себя принцессой всё представляла… Самые лучшие подарки, билеты, костюмы новогодние — всё самое лучшее. Что-то щёлкнуло во мне. Я в куклы играть перестала. Совсем. Неинтересно стало как-то. От нечего делать и чтобы никому на глаза особо не попадаться, я в библиотеке, после деда оставшейся, нашла себе уголок в кресле с лампой. Милое дело! Никто не видит, а ты путешествуешь, куда хочешь. У меня память всегда отличная была, и училась хорошо, сама по себе, без репетиторов, я в мать, она — в деда. В классе ко мне относились ну… с некоторым подхалимажем. И учителя, и одноклассники. С одной стороны — это даже удобно, никто не лезет особо, а с другой — тоскливо «до немогу». Общаться нормально всё равно хочется.

Однажды классный час был с чаепитием, что-то скучно стало, учительница и спросила, кто из нас какие стихи знает? Вот тут я