Феодора - Пол Уэллмен

взглянула вниз. Громадная площадь была черным-черна от многих тысяч голов, под ее ногами кипело людское море, и приглушенный гул голосов возносился над толпою, словно мурлыканье дремлющего тигра.

Раздался трубный голос глашатая:

— Их благородные и великодушные величества… Прославленные и восхитительные императорские высочества… из великой любви и расположения к своим верным подданным… и в связи с удивительным событием… особые пожертвования в пользу бедных… прощение мелким преступникам… раздача хлеба и вина… Воздадим должное властителям, о народ!

Могучий рев толпы потряс воздух:

— Многая лета!

Феодора увидела, как Юстиниан поднял руку, приветствуя толпу, и попыталась сделать то же.

И почувствовала, что у нее дрожат колени.

Она глядела поверх голов, чувствуя в толпе скрытую угрозу, которой никто из стоящих на галерее не сознавал. Она знала эту толпу так, как никто из них.

Сомнения и страх охватили ее. Что сделало ее великой? Чем она отличается от того ребенка, который сидел у Ипподрома с маленькой медной чашкой и просил милостыню? И чем она, нынешняя, лучше куртизанки, продававшей молодость и красоту жирным распутникам?

А ведь ни в чем существенном она не изменилась. В ее жилах по-прежнему течет та же кровь, у нее та же гладкая кожа, которая знавала когда-то рубище, а теперь облачена в шелка и золототканую парчу.

Юстиниан сказал, что она заслужила венец. Возможно, что и так, но это надо доказать другим.

Великое множество, огромная, кипящая, снующая масса народа в эти минуты пугала ее так, как никогда в жизни она еще не пугалась; даже когда ей рукоплескали, она чувствовала на себе мириады глаз, следящих за нею, оценивающих ее и не всегда благосклонных.

С площади все еще доносился гром приветственных кличей. Придворные сочли это добрым знаком, хотя и было известно, что народ недоволен одним обстоятельством: поскольку сейчас Великий пост, игры и бега колесниц на Ипподроме, как и пышные уличные процессии и зрелища, которые обычно знаменуют восшествие государей на престол, должны быть отложены, если и вовсе не отменены.

Но и придворные испытывали разочарование. По традиции вечером после коронации устраивается пир в триклинии, огромной трапезной с высокими потолками, украшенными золотом, с девятнадцатью пурпурными столами, на которые ставится только золотая посуда. Некоторые блюда из драгоценного металла были настолько велики и тяжелы, что их вкатывали на тележках, а на стол с трудом водружали четверо слуг. Да и все остальное было не менее великолепным, так что подобные пиры запоминались на всю жизнь.

Но из-за того, что ныне был канун дня Казни Христовой, подобное роскошество могло быть сочтено святотатством. Поэтому роптали не только толпы за стенами дворца — им вторило приглушенное недовольство царедворцев в его стенах.

Сразу после коронации произошел курьезный случай.

Когда Юстиниан и Феодора наконец удалились во дворец Сигма, Трибониан в колоннаде за дворцом Халк случайно встретил Иоанна Каппадокийца.

Законник остановился и со свойственной ему насмешливой улыбкой негромко воскликнул: «Ника!»

Иоанн метнул в его сторону испытующий взгляд из-под косматых бровей. С какой стати, спрашивал себя префект, Трибониан решил приветствовать его этим словом в такой час?

Но улыбка Трибониана была совершенно безмятежной. Что-то пробормотав в ответ, Иоанн поспешил дальше. Однако случай этот его озадачил. Ночью ему не спалось. Плохо спал он и в следующую ночь.

«Ника!» — вопль торжества черни. В конце концов в его душу закралось страшное подозрение, вызванное ничтожным восклицанием всегда ироничного законника.

А не намекает ли Трибониан на заговор, который уже дважды не удался, или, вернее, дважды провалился?

Если Трибониану о заговоре известно, то не знают ли о нем также и император с императрицей?

Иоанн чувствовал себя словно загнанный вепрь в горах его родной Каппадокии. Как бы он ни злился, как бы ни рыл землю клыками, как бы ни вращал глазками, ему не дано знать, откуда последует смертельный удар…

Его перехитрили, и он был напуган. Самым отчаянным образом он раскаивался в том, что сплел этот заговор, и давал себе зарок, что впредь докажет верной службой преданность новым верховным правителям. И если понадобится — поползет на брюхе и станет лизать сандалии Феодоры. Он был готов на любое унижение, лишь бы снискать расположение венценосцев.

Не было человека, способного более круто изменить свое поведение и самый стиль мышления, чем Иоанн Каппадокиец. Теперь для него началась жизнь, полная страха и отчаяния: никогда отныне он не приближался ни к императору, ни к императрице, не изучив предварительно их лица — нет ли на них выражения недоверия или гнева.

И хотя никаких признаков не было — Юстиниан ни о чем не догадывался, а Феодора, не имея никаких доказательств, скрывала до поры свою давнюю неприязнь, — все же Иоанн по ночам крепко запирал на двойные засовы двери спальни, его постоянно окружали телохранители, вооруженные до зубов. По ночам он часто вскакивал с постели, весь в холодном поту от того, что наемный убийца, вновь приснившийся ему, незаметно крадется к нему…

Сохранились свидетельства, что все время, пока он сохранял свою высокую должность, он тем не менее продолжал класть в карман едва ли не десятую долю всех доходов империи, протекавших через его руки.

Жадность, по-видимому, главная движущая сила истории, и она не идет на убыль, даже если живешь в постоянном страхе.

Весьма скоро после коронации Юстиниана и Феодоры старый император умер. Сердце Юстина, дряхлое и слабое, остановилось: он ушел из жизни во сне, без видимых признаков страдания и мук.

Своей пышностью похороны его превзошли даже похороны Евфимии. Но смерть Юстина не вызвала никаких особых потрясений в империи, поскольку власть уже была передана преемникам.

Отныне существовали два двора: двор Юстиниана и двор Феодоры. Но все действительно важные дела решал сам император и его ближайшее окружение.

Намного легче, думала Феодора, оставаться только супругой, предоставив дела государства Юстиниану. Мужчине надлежит заниматься мужскими делами, а женщине — оставаться женщиной.

Однако уже очень скоро она обнаружила, что в ее положении быть только женщиной невозможно. Она была императрицей, и уже тем самым была ущемлена в правах. Канули в прошлое те дни, когда она могла позволить себе безудержную радость, улыбку, обращенную к кому угодно, вздорную болтовню. Теперь то и дело ей приходилось обуздывать себя, сдерживать чувства и оставаться ровной со всеми, как и подобает императрице.

Осторожность и сдержанность были крайне необходимы. Мужчина может заставить других забыть его прошлые прегрешения. Но для женщины такое почти невозможно: ей ничего не прощают — по крайней мере, другие женщины.

В свите Феодоры сложилось весьма странное