Тактика победы - Михаил Кутузов

Он объяснил мне причины, заставлявшие его действовать так, а не иначе, и я, хотя был далеко от того, чтобы согласиться с ним, после некоторого размышления пришел к убеждению в необходимости покориться роли подчиненного, тем более, что я был вторым в армии. Эта роль накладывала на меня обязанность молчания и подчинения своему начальнику, хотя бы я и не сочувствовал его решениям.

Порешили собрать в Журжево конгресс в составе шести членов, по три с каждой стороны. От нас были назначены Италинский, генерал Сабанеев и старший Фонтон. Последний не понравился туркам, а между тем он прекрасно знал турок, хорошо говорил на их языке и, будучи долго первым драгоманом во французской миссии, в совершенстве изучил мусульманские нравы и знал, как надо вести с ними дела. Замечательно, что его назначение также не нравилось и русским, так как его все еще подозревали в преданности туркам.

Турки же избрали своим полномочным ардоникадиа (полевой судья), называвшего себя Селимом-эфенди, который был улемом, т. е. человеком закона и культуры. Русские называли его священником. Вторым полномочным был Галиб-эфенди, тогда Кая-бей в армии. Третьим они назначили Хамида-эфенди, бывшего зимой в Бухаресте. Дмитрий Мурузи, первый драгоман в Порте, также участвовал в этом конгрессе. Это был человек образованный, необычайно хитрый и пронырливый.

Кутузов считал его искренне преданным нашим интересам, но жестоко ошибся, так как он, как и все фанарские греки, занимался исключительно своими личными интересами. Нам все-таки удалось привязать его к себе, предложив ему в перспективе владение Валахией, о чем он давно мечтал, при нашей помощи или при содействии Кая-бея. Его мечты, впрочем, не оправдались, и он не получил Валахии.

Молодой Антон Фонтон был нашим переводчиком, у турок переводчиком был грек Апостолаки Сталю. Здесь я вспоминаю анекдот про него. Галиб-эфенди был очень маленького роста, и когда он садился на лошадь, то ему невозможно было закинуть ногу на седло, тогда Апостолаки становился на четвереньки и таким образом служил ему скамейкой. Это совсем в нравах турок.

Конгресс в Журжеве поражал своей смешной стороной: Италинский поражал своим большим, прямо гигантским ростом; Селим-эфенди также был большого роста и очень толстый; во время заседаний он никогда не произносил ни одного слова и большею частью дремал. Сабанеев и Кая-бей были просто карликами. Заседания конгресса происходили в здании бывшего кабака, известного всем молодым людям. И в таком-то отвратительном месте решалась судьба двух государств.

Этому конгрессу, еще до начала его, чуть не помешали некоторые препятствия. Полномочные министры признались, что визирь не получил от султана разрешения заключить мир. Неправдоподобному такому заявлению никто не верил, предполагая, что разрешение имеется. Фонтон советовал отослать полномочных министров обратно, но Кутузов и на этот раз был не энергичен и поверил визирю, который обещал, что непременно получит уполномочие на заключение мира.

Конгресс открылся, но в Бухаресте над ним смеялись совершенно открыто, а французская и греческая партии говорили, что мир не будет заключен, так как прошло более недели, а переговоры не начинались.

Можно было опасаться, как бы французское влияние в Константинополе действительно не помешало заключению мира.

При взятии турецкого лагеря была захвачена и печать визиря, который теперь обратился к Кутузову с просьбой возвратить ему ее, говоря, что без нее он не может ни отправить ни одной бумаги, ни написать нужного для нас договора, так как у турок печать прикладывается всегда рядом с подписью.

Но нас не могли провести этой ложью. Фонтон прекрасно знал государственную печать, которую визирь называл своей личной, но Кутузов и тут не мог не выказать своей слабохарактерности и разрешил выдать визирскую печать. Мне принесли эту печать в лагерь с большой церемонией, и я передал ее посланнику визиря. Для него это был трофей, который он страшно берег.

Для того чтобы проредактировать все подробности этого мира, нужно было не больше 5–6 заседаний, но дипломаты не могут так быстро решать вопросы, как военные, к тому же турецкие министры дольше других тянут дела, особенно если им хорошо платят. Эти три господина получали в день по 25 дукатов столовых денег, поэтому вполне понятно, что они желали получать их как можно дольше. Турки, как и евреи, обладают коварством и терпением. Они готовы спорить целый день за какое-нибудь слово или поступок.

Я предложил Кутузову поместить этих дипломатов (начиная с Италинского) в палатках между обеими армиями, где бы дождь и град принудили их приняться за свои обязанности. Кутузов принял мое предложение за шутку и только рассмеялся в ответ. Если бы я был начальником, я не преминул бы привести свои мысли в исполнение.

Конечно, самым выдающимся из всего конгресса был Галиб-эфенди, пользовавшийся доверием визиря, и если бы их отношения продолжались такими же, то дела пошли бы более успешно; но Галиб сделался положительно ненавистным Ахмету. Между ними произошел разлад.

Мы уже видели, что визирь скрыл от султана все неприятные подробности постигшей его катастрофы. Султан был еще молод и неопытен; проводимый друзьями Ахмета, он был уверен, что турки потеряли только арьергард в 1500 человек, но если он и находился в таком неведении, то не по вине Галиба-эфенди, который, бежав из лагеря в Разград, написал султану всю правду. В своем письме он не пощадил визиря, не надеясь, что тот мог продержаться визирем.

Письмо это было вручено каймакаму (заместитель визиря в Константинополе во время его отлучек), который был другом Ахмета, и полученное письмо Галиба, вместо того чтобы быть переданным султану, было отослано Ахмету. Понятно, что после этого визирь уже не считал Галиба своим интимным другом и сомневался в нем, а от этого, к сожалению, страдали переговоры.

Прошел месяц, а дела конгресса были в таком же положении, как и в первый день. Когда заболел курьер визиря в Шумле, то он послал сказать Кутузову, что оставляет этих «животных»-министров (выражение было еще грубее), а сам, как только получит уполномочие султана, покончит все дела в одну минуту. В ожидании этого он собирал в Рущуке войска и припасы, а время проходило. Затем визирь стал распространять слух, что будто он получил приказание султана в случае поражения вооружить матросов, «зимнее» войско[134] и оставшихся янычар, и что сам он ежедневно ездит в Варну.

Тогда Кутузов послал ему сказать, что если хоть 50 человек прибудут в Разград, то он немедленно прекращает переговоры и начинает наступление. Визирь ответил, что ни один человек не перейдет Шумлы. Я никогда не верил в движение этих войск.

Положение турок, запертых в своем лагере на левом берегу Дуная, было так ужасно, что всякое человеческое чувство возмущалось до крайности. По заключенному с визирем договору мы ежедневно доставляли им 10 тысяч полуторафутовых белых хлебов, соль и 300 фунтов говядины, за что визирь платил очень дорого.