Отель «Калифорния» - Мира Вольная

— «Не позволю», — передразнила верблюжья колючка. — Грозный, как жук навозный. — Прозвучало вяло.

— Какой есть. И потом, я примерно знаю, чего тебе будет стоить такой «просмотр». Да я лучше снова Ошун трахну…

— Что? — Шелестова притворно нахмурилась. — Засранец, — улыбнулась уже через пару секунд.

— Гад, — поправил я, закрывая за нами дверь спальни.

Мертвая проснулась в половину пятого утра. Разбудила нас криками. Все теми же истошными отчаянными криками. Пришлось делать девушке новый укол и снова вводить ее в сон.

— Слишком быстро она проснулась, — нахмурилась Мара, стоя у кровати мертвой, в левой руке стискивая шприц, поджимая пальцы на ногах.

Я отпустил плечи призрака, убедившись, что постоялица снова отключилась, и медленно поднялся с кровати.

— Так быть не должно?

— Нет, — Шелестова хмурилась.

— Что ты ей колешь?

— Понятия не имею, — Мара провела рукой по волосам, все еще разглядывая мертвую. — Какая-то разработка корейцев. Мне эту дрянь Анатолий поставляет.

Коробка от ампулы стояла на прикроватной тумбочке. Я взял ее в руки, пробежал глазами состав, — корейский не мой любимый язык однозначно. Кроме ядреной смеси из седативных и тяжелых опиатов ни черта не понял.

— Надо позвонить похороннику. Не то чтобы у меня много запасов этой дряни.

— Наркота для духа? — склонил я голову набок.

— Типа того, вот только действовать отрава должна минимум сутки, а тут всего несколько часов прошло.

Верблюжья колючка развернулась на пятках в сторону выхода. Я успел перехватить ее за руку в коридоре, поняв, что она направляется вниз.

— Мара?

— Напишу в другие отели, поговорю с Советом и Эли, да и Анатолия тоже лучше набрать сейчас… — пробормотала Шелестова. — Чувствую, я ему в этом месяце сделаю кассу за три предыдущих, — закончила совсем тихо, невесело усмехнувшись.

— И речи быть не может.

— Яр…

— С утра.

— Она…

— Проспит еще какое-то время. И лучше это время нам тоже потратить на сон.

— Ты командуешь…

— Да. И мы оба знаем, что я прав, поэтому пошли спать, пока у нас еще есть такая возможность.

Мара вдруг опустила голову, разглядывая наши сцепленные руки, помассировала сзади шею, снова поджала пальцы на ногах. Я потянул девушку в сторону спальни.

— Ты даже не представляешь, как мне сложно…

— Представляю, — кивнул, все-таки заставляя Шелестову сдвинуться с места. Слишком самостоятельную Шелестову. Она привыкла все контролировать, она привыкла все держать в руках: отель, его постояльцев, свою семью. Решать их проблемы, ставить их желания выше своих, разбираться с их посмертием.

— Ты искупаешь свои грехи или чужие? — спросил, снова устраиваясь на кровати.

— Свои тоже, — Мара легла рядом, щелкнула выключателем ночника. — Но, чтобы искупить чужие, мне не хватит даже жизни нефилима, но…

— …ты будешь пытаться…

— Да.

— Спи, — я повернулся на бок, прижимая Мару к себе, и закрыл глаза.

Как оказалось, зря. Шелестова не была бы Шелестовой, если бы не поступила по-своему. Когда в восемь я проснулся, Мары рядом не обнаружил, а в отеле царила странная тишина, только чувствовалось безумие, сладкое-сладкое безумие, разлитое в воздухе, как искрящиеся вино.

Оно завладело моим вниманием полностью, Гад облизывался и вил свои кольца вокруг моей воли и мыслей.

И я пошел искать источник. Искать хозяйку отеля. Шел за этим вкусом, как по ниточке волшебного клубка.

Мара была в пятом номере, в кресле, плотно придвинутом к кровати новой постоялицы. Шелестова выпустила свои крылья, держала девушку за руку, глаза почернели и словно покрылись паутиной изнутри, черты лица заострились, немного вытянулось все тело, пальцы стали несуразно длинными, ладони слишком узкими, локти — острыми. Кончики перьев сияли чернотой в свете зародившегося утра, а безумие вокруг висело плотным облаком, густым маревом, саваном. Я глотал это безумие судорожно, громко, часто, чувствуя Гада у самой поверхности, чувствуя силу, желая еще и ещё после каждого глотка. Глотал первые тридцать секунд, а потом выдернул, вытолкнул, выволок себя из состояния транса.

Из невидящих сейчас глаз Мары текли слезы, черные, как нефть, вязкие, как деготь.

Стоило мне сделать шаг, и верблюжья колючка дернулась в кресле. Один раз, другой. Вокруг нее распустил свои лучи символ перехода. Воздух стал гуще, плотнее, его можно было практически потрогать, мелко звенели оконные стекла, покачнулся от серого ветра постер у шкафа. Тонко зазвенело, словно взвизгнуло защитное стекло, и пейзаж гавайского пляжа упал. Стекло разбилось, разлетелось прозрачными тусклыми осколками по полу.

Мертвая на кровати тоже начала дрожать, изуродованное, искалеченное тело билось в судорогах, как в предсмертной агонии.

Кроваво-красный туман расползался от нее липкой кляксой пролитой краски, стекал на пол, поглощая другие цвета. Ноги Мары тонули в нем уже по щиколотку.

А еще через секунду Шелестову подбросило в кресле, правое плечо изогнулось вперед, рука повисла плетью. Упало в лужу карминового марева перо, дрогнули под ногами доски паркета.

Рот хозяйки отеля открылся, подбородок почти касался ключиц.

Черт!

Я выпустил Гада.

Не надо быть гением, чтобы понимать: одно неосторожное прикосновение, движение, жест — и случиться может все что угодно. Но и позволять дальше длиться этому… дерьму я не мог.

Я встал с другой стороны кровати и полностью ухнул в чужое безумие, положив руку мертвой на плечо.

Давай, Гад, сделай хоть раз в своей бесполезной жизни что-нибудь действительно стоящее.

Темно и душно.

Воздух затхлый, как будто в помещении давно не проветривали. Большая влажность. Я чувствую, как рубашка и джинсы липнут к телу. Особенно неприятно — джинсы, они словно тянут вниз. Вот только куда вниз, не очень-то понятно. Пол вроде бы кафельный. Плитка старая, растрескавшаяся. Знаю потому, что секунду назад осколок выскользнул из-под левой ноги. Из-под носка левой ноги. Мое положение какое-то странное. Будто я кренюсь влево, угол обзора тоже непонятный. Не могу сообразить, но что-то не так. Где-то высоко под потолком мерцает тусклая, еще видимо советская лампочка. Очень высоко. Свет от лампы… как светлячок в погребе — мало на что способен. Потолок метра три с половиной, может больше. Он выбелен, но побелка тоже старая, облупившаяся. В тех местах, где она облупилась плесень, может черная, а может и нет, хрен ее знает.

Странно, но безумия отчего-то нет, вместо него — тяжесть, давление, дискомфорт. Ужас. Этот ужас не накатывает волнами. Он постоянен, как космос. Просто есть, как притяжение, как гравитация, как солнце. Этот ужас настолько огромен, что мне не спокойно, Гад дергается.