Снеговик - Ю Несбе

— Что здесь произошло?

Хаген повернулся. Это был Магнус Скарре.

— Харри упал, — ответил Хаген и кивнул в сторону башни. — Они заняты поисками тела.

— Тела? Тела Харри? Ну это вряд ли.

Вряд ли?

Хаген повернулся к Скарре, который внимательно разглядывал башню.

— Я думал, вы успели понять, что это за фрукт, Хаген.

Хаген, несмотря ни на что, позавидовал уверенности молодого коллеги.

Рация заговорила снова:

— Их тут нет!

Скарре повернулся к Хагену, они посмотрели друг другу в глаза, и Скарре пожал плечами, будто говоря: «Ну? Что я говорил?»

— Эй! — крикнул Хаген водителю внедорожника, показав на «гирлянду» на крыше машины. — Зажги-ка, направь на самый верх. И дайте мне кто-нибудь бинокль.

Через несколько секунд ночь прорезал луч света.

— Видно что-нибудь? — спросил Скарре.

— Снег, — ответил Хаген, прижав бинокль к глазам. — Ниже, ниже свети! Стоп! Подождите… Святый боже!

— Что там?

— Вот черт!

В это самое мгновение снежный вихрь сместился, как будто открылся гигантский театральный занавес. Хаген услышал возгласы полицейских. Там, наверху, болтались два человека, напоминавшие те фигурки, что свисали с зеркала заднего вида на одной ниточке: та, что висела ниже, триумфальным жестом высоко подняла руку, у другой руки были растянуты в стороны, словно ее распяли. Вид у них был совершенно безжизненный: с поникшими головами они покачивались на ветру.

Хаген разглядел в бинокль наручники, которые приковали левую руку Харри к чему-то находившемуся внутри будки.

— Вот черт!! — повторил Хаген.

Кажется, это был Томас Хелле — тот молодой парень из группы розыска пропавших. Он сидел на корточках возле Харри Холе, когда тот пришел в сознание. Четверо полицейских втащили их с Матиасом обратно в будку. В последующие годы Хелле много раз описывал удивительную реакцию очнувшегося Харри:

— Глазищи ненормальные, а сам все спрашивает, жив ли Лунн-Хельгесен! Ну прямо как будто он боялся, что Снеговик отбросил копыта, как будто ничего ужаснее не могло произойти. Когда я сказал, что жив, что его уже везут на «скорой» вниз, в город, он только рявкнул, чтобы мы забрали у Лунн-Хельгесена шнурки и ремень и следили, как бы он не покончил с собой. У мужика чуть бывшую бабу не пришили, а он об убийце как о родном заботится. Вы слыхали о чем-нибудь подобном?

Юнас приоткрыл глаза: ему почудилось, что он слышит звон своей «музыки ветра». Нет, тихо. Мальчик снова задремал. Несколько минут спустя он вновь открыл глаза, уловив какие-то неясные звуки. В его комнате кто-то был. Отец. Он сидел на краю кровати и приглушенно всхлипывал.

Юнас сел на постели. Положил ладошку отцу на плечо и почувствовал, как оно вздрагивает. Удивительно, он как-то раньше не замечал, какие у отца худые плечи.

— Они… они ее нашли, — захлебываясь, сказал отец. — Маму…

— Знаю, — ответил Юнас. — Я видел во сне.

Отец изумленно уставился на него. В лунном свете, пробивавшемся из-за штор, Юнас разглядел на его щеках слезы.

— Теперь нас только двое, папа, — проговорил мальчик.

Отец открыл рот. Один раз, второй. Но не произнес ни звука, а протянул руки, обнял Юнаса и прижал к себе. Прижал сильно. Юнас положил голову отцу на плечо и почувствовал, как горячие слезы капают ему на макушку.

— Знаешь что, Юнас? — прошептал отец сквозь рыдания. — Я так рад, что ты у меня есть. Ты мое самое большое сокровище. Мой мальчик. Слышишь? Ты мой мальчик. И всегда им будешь. Как думаешь, мы справимся?

— Конечно, папа, — прошептал Юнас ему в ответ. — Мы справимся. Ты и я.

Зима была в разгаре, а за больничным окном под стальным небом лежала голая коричневая земля. На шоссе клацали по сухому асфальту шипованные покрышки, а через пешеходный мост спешили прохожие, спрятав лица за поднятыми воротниками пальто. Зато тут, под крышей, люди чувствовали себя ближе друг другу, в палате на столе горела свеча, отмечая первое воскресенье Рождественского поста.

Харри остановился в дверях. Столе Эуне откинулся на спинку кровати и, судя по всему, только что сказал что-то забавное начальнику криминалистического отдела Беате Лённ. Она расхохоталась. На руках у нее сидел розовощекий малыш и, открыв рот, круглыми глазами смотрел на Харри.

— Друг мой! — пробасил Столе, заметив инспектора.

Харри вошел, поклонился, обнял Беату и протянул руку Эуне.

— Выглядишь лучше, чем в прошлый раз, — сказал Харри.

— Ты сам сказал, что меня выпишут к Рождеству, — ответил Эуне и повернул ладонь Харри, рассматривая поближе. — Что за чертова лапа? Что случилось?

Харри дал ему возможность рассмотреть свою правую руку.

— Средний палец спасти не удалось, а вот безымянный пришили, теперь нервные окончания растут со скоростью миллиметр в месяц и пытаются срастись. Врачи сказали, что с параличом в этом месте мне придется смириться.

— Высокая цена.

— Нет, — ответил Харри. — Это был бартер.

Эуне кивнул.

— Есть новости о суде? — спросила Беата и встала, чтобы положить малыша обратно в коляску.

— Нет, — ответил Харри, любуясь ее аккуратными движениями.

— Защита пытается добиться, чтобы Лунн-Хельгесена безоговорочно признали душевнобольным, — сказал Эуне. Он предпочитал давно вышедшее из употребления в официальных протоколах слово «душевнобольной», которое считал не просто деликатным, но и поэтичным. — И преуспеет, разумеется. Иначе я сочту экспертов защиты еще худшими психологами, чем я сам.

— Да, но, несмотря ни на что, пожизненное ему обеспечено. — Беата, кивая, принялась разглаживать детское одеяльце.

— Жаль только, что пожизненное на самом деле не пожизненное, — пробурчал Эуне и протянул руку за стаканом, стоявшим на тумбочке. — Чем старше я становлюсь, тем больше склоняюсь к мнению, что зло — это зло, независимо от диагноза злодея. Все мы в той или иной степени предрасположены к преступлению, и предрасположенность эта с нас вины не снимает. Мы ведь, силы небесные, все до единого больны и страдаем нарушениями личности. И именно наши поступки определяют, насколько мы больны. Вот говорят: «равноправие», но ведь это бессмыслица, потому что все мы разные. Мы не равны друг другу. Когда на корабле начиналась эпидемия чумы, всех, кто кашлял, немедленно бросали за борт. Потому что справедливость — палка о двух концах, как в философском, так и в правовом смысле. Все, что у нас есть, — более или менее удачная история болезни, друзья мои.