Собственные записки. 1811-1816 - Николай Муравьев-Карсский

Александр несколько раз приезжал в Париж, и после заключения мира он отпросился в Гамбург, где отец мой находился начальником Главного штаба в корпусе графа Толстого. Я провожал брата до Мелюна, где провел с ним одни сутки самым приятным образом. Он прожил все свои деньги в Париже, и ему не с чем было ехать в Гамбург. Надобно было что-нибудь придумать. Он намеревался ехать на своих лошадях, но я присоветовал ему продать их, так как не было другого средства выехать ему из Мелюна. На другой же день приступили мы к продаже лошадей и выручили за них более 1200 франков, от которых у брата осталось около 900 на дорогу. С этим он поехал странствовать по Германии для отыскания отца; я же возвратился в свой Париж, который мне не терпелось скорее оставить.

Однажды мы с братом зашли к хозяину моей квартиры, который был лекарь и у которого часто собирались лекаря. Мы спросили их, не знают ли они Метивье (Mestivier), лекаря Наполеона, который в 1809 году находился в Москве. Мы его тогда знали по тому случаю, что он вылечил брата Александра от жестокой горячки. Слышно было, что Метивье был шпионом Наполеона, и это вероятно потому, что он выехал из России перед самою войной и опять был в Москве с Наполеоном. Лекарь, которого мы спросили, показал нам квартиру Метивье; мы его отыскали и с удовольствием встретились с ним. Он нам рассказывал свое несчастное похождение в Москву.

– Je ne dois mon salut dans cette malheureuse retraite qu’a une plante, sans laquelle j’avais, a coup sûr, péri.

– Quelle plante était-ce donc, monsieur Mestivier?

– Messieurs, – продолжал он, – c’est la plante de mes pieds.[214]

Однажды, прогуливаясь с Азбукиным в Тюльерийском саду, мы увидели двух прекрасных женщин, из коих одна мне весьма понравилась. Я старался ее несколько раз встретить и поклонился ей. Она улыбнулась. Я стал смелее и изъявил ей свои чувства; она оставила подругу свою, а я Азбукина, и мы, прогуливаясь, условились сойтись в 9-м часу вечера в саду у назначенного дерева. Женщина эта приятно разговаривала и не принадлежала к сословию тех, которые на каждом шагу встречаются в Палерояле; скорее можно было полагать ее в числе молодых вдов, отыскивающих себе в Тюльерийском саду любовников и покровителей. В назначенное время я явился к своему месту, ходил, дожидался, но красавицы моей не было; наконец я сел на скамейку и не видал, как настало время зари, после которой никто не должен оставаться в сем саду. Национальные гвардейцы, которые были в карауле, пошли рундами по аллеям и сначала просмотрели меня. Возвращаясь назад, один из них удивился, найдя меня еще тут, и, приставив ко мне штык, грубым образом требовал, чтобы я из сада вышел. Не опасаясь штыка, которым он никогда не осмелился бы меня тронуть, я назвался русским офицером и сказал, что сейчас же дам ему урок, как должно себя вести. С сим словом я встал, чтобы схватить его за ворот, но он предупредил меня: сперва отскочил, а потом извинился. Я сделал ему изустное наставление о должности его как члена национальной гвардии и простил его. Таким образом кончилось происшествие, от которого я ожидал более чем быть наставником француза, и я возвратился домой без успеха в начавшемся любовном происшествии.

Мой старый хозяин был смолоду большим волокитой; к нему езжали женщины с некоторым образованием, но уже не в молодых летах, с которыми он прежде имел близкие сношения. Между прочими была г-жа Делиль (Délisle), к которой он показывал особенное уважение. Когда они уезжали, он рассказывал мне происшествия своей молодости и любовные подвиги с сими женщинами, но он был уже в таких летах, что волочиться ему более не приходилось. Однако ему хотелось, чтобы молодежь следовала его прежнему примеру, и как он меня полюбил, то взялся познакомить меня, или, лучше сказать, свести меня, с одной молодой женщиной, которую он называл прелестной.

– Она любит музыку, – говорил он, – вы с нею сойдетесь. Chantez-lui votre Tyrolienne, et elle sera enchantee de vous. Madame Frocheaux est une jeune femme, son mari était colonel de génie; je ne sais s’il est mort, on s’il est a l’armée; mais elle est votre voisine, et demain vous la verrez a déjeuner chez moi.[215]

В добрый час, подумал я и ожидал следующего утра. Я увидал г-жу Фрошо; она была недурна собою, лет 25-ти, ловка, мила, весела, прикидывалась в движениях своих ветреницей, музыкантша, чего более? Она начинала мне нравиться, но я почувствовал отвращение к ней, когда увидел, что она из табакерки моего старика взяла добрую щепотку табаку и испачкала себе весь нос. С меня было довольно этого, и сколько она ни старалась, пела, играла на гитаре, на фортепиано, в песнях своих выражала страсть, старалась сломить мое равнодушие, ничего не помогло: я смотрел на ее нос ежеминутно и ожидал увидеть вытекающую из него струю табачного сока. Наконец, она мне надоела, и я ушел к себе.

– Comment la trouvez-vous, mon cher Mourawiow,[216]– спросил меня после обеда старик.

– N’est-ce pas que с’est un ange?[217]

– Grand père, – отвечал я ему, – les anges ne se barbouillent pas le museau avec le tabac d’Espagne.[218]

Бриллоне рассердился, лишил меня наследства и сказал:

– Vas, tu n’es qu’un barbare; tu sens le Nord et les frimas; ce n’est pas une aimable française qu’il te faut: tu aimes mieux ta pipe. Si tu savais seulement la qualité de mon bon tabac d’Espagne, tu en parlerais autrement. Jamais je ne te ferai plus faire la connaissance d’une si charmante personne. Ah! Que n’ai-je ton âge? Madame Frocheaux t’a trouve bien aimable; elle vient de me dire tout à l’heure tons les sentiments qu’elle a pour toi![219]

Я совсем забыл думать про г-жу Фрошо, когда однажды шел по rue de Bourgogne вечером и увидел большой магазин, прекрасно освещенный. Я вошел и что-то спросил у хозяйки магазина, которая была прекрасна собою; между тем как я с нею разговаривал, вбежала в комнату Фрошо и пустилась со мною в разговор, спрашивая, где я все время скрывался, что делал, зачем я ее видеть не хотел. Она была сестра торговщицы в магазине, и хотя последняя мне нравилась более первой, я принужден был по ее приглашению идти наверх. Мы вошли в прекрасный будуар, в котором стояло фортепиано. Фрошо тотчас заперла дверь на крючок, и я остался с нею наедине. Я сел к фортепиано, она взяла гитару, и мы повторили все то, что у моего хозяина играли. Но сколько она ни вздыхала, я был нечувствителен!.. Кроме отвращения, которое я в первый раз к ней получил, я опасался связи со всеми ее последствиями и увлечения. Оставшись с нею около получаса, я вышел; она меня провожала со вздохами, но я был к ним глух и с меньшими хлопотами довершил свой вечер в Палерояле.