Собственные записки. 1811-1816 - Николай Муравьев-Карсский

Мы миновали Кёнигсберг и пришли к Тильзиту, где переправились через Неман и перешли свою границу. Я уже имел откомандировку в Петербург для приготовления дислокации войскам около Стрельны. Как ощутительна была разница при переходе в наши границы! Деревни были разорены и неприятелем, и помещиками; жители разбежались, бедность и нищета ознаменовали несчастную Литву. Несмотря на то, меня радовала мысль, что достиг родины, и я с нетерпением желал скорее возвратиться в Петербург, чтобы приступить к давно занимавшему меня делу.

Нашей колонне должно было идти через Митаву и Ригу, и я поехал по сей дороге. Хотя и предстояли большие затруднения в добывании лошадей по проселочным дорогам, однако я кое-как добрался на обывательских лошадях до Митавы и доехал до Риги, где вытребовал себе прогоны для дальнейшего следования.

В Риге я остановился в трактире «Лондон», в верхнем этаже. Ввечеру вошел ко мне человек, который просил меня от имени своего барина зайти к нему вниз.

– Кто твой барин? – спросил я.

– Поручик Кардо-Сысоев, лейб-гвардии Драгунского полка, который был ранен в сражении под Фер-Шампенуазом и теперь при смерти; он знаком с вами.

Я поспешил сойти вниз. Кардо-Сысоев сидел на канапе и был более похож на мертвеца, чем на живого человека. Он был ранен палашом в левую сторону груди близ сердца, и рана его была очень глубокая; в нее вставляли зонды, которые уходили вершка на два в тело. Когда он кашлял, то гной пузырями выходил из раны; нельзя было сомневаться в том, что ему оставалось мало времени прожить. Лекари от него уже отказывались, и мне оставалось только приготовить к смерти человека, который, казалось, сам не надеялся жить. Прежде всего, пришло мне на мысль удостовериться, имел ли он хотя еще искру надежды, в то время как он совершенно отчаивался.

– Вы мучаетесь, любезный, – сказал я ему, – завтра ожидаете смерти. Рассудите, не выгоднее ли вам было бы застрелиться. Я сейчас пошлю за своими пистолетами и дам вам средство прекратить свои страдания, которые, по словам вашим, должны непременно прекратиться смертию завтрашний же день.

Слова сии произнес я с решительным видом. Он посмотрел на меня, опустил голову и задумался.

– О чем вы думаете? – сказал я ему. – Вы только длите свои страдания; решитесь поскорее!

Он посмотрел опять на меня, улыбнулся и отвечал:

– Не могу на это решиться, хотя и уверял вас, что желаю в сию же минуту смерти.

– Мне только этого и надобно было, – сказал я ему. – Теперь успокойтесь: вам пистолеты не нужны; ваши собственные слова доказывают вам, что вы имеете надежду ожить; пускай эта надежда служит вам способом к исцелению. Положитесь на Бога: Бог вас спасет, и мы с вами в скором времени будем видеться.

Сысоев, доселе мрачный и задумчивый, с последних слов моих повеселел. Он называл меня добрым товарищем и искренно сожалел, что мне на другой день надобно было уехать. Он был один, без знакомых, среди немецкого народа, где не встречается гостеприимства. Я уехал из Риги с полным уверением, что Кардо-Сысоев на другой же день умрет; но вышло противное: в походе 1815 года, когда я был в Вильне дивизионным квартирмейстером легкой гвардейской кавалерийской дивизии, вбежал в мою комнату драгунский офицер, полный, красный, здоровый и стал меня обнимать. Я сперва удивился такому обращению незнакомого человека, но еще более удивился, когда он мне сказал с упреком, что не хочу более знаться со своими старыми товарищами, но что он никогда не забудет того приятного вечера, который я ему в Риге доставил своим посещением и как я его побуждал застрелиться.

– С тех пор, – продолжал он, – надежда истинно поселилась во мне; я почувствовал облегчение на другой же день, уверился, что выздоровею, и, как видите, я выздоровел.

Приехав в Стрельню, я пошел к Куруте, который приказал мне явиться к великому князю. Константин Павлович обошелся со мной приветливо и спросил с жаром, в каком состоянии я оставил полки?

– Лошади едва тащатся, ваше высочество.

– Как! Что это такое? От чего?

– От жира, ваше высочество.

Константин Павлович остался доволен и опять спросил меня, много ли в полках беглых. В Конной гвардии их всего более было. Когда я ему это сказал, он отвечал:

– Неправда, сударь; в Конной гвардии менее бежало, чем в других полках, а из Кавалергардского полка бежало шестьдесят человек. Садитесь со мной, мы поедем к Дмитрию Дмитриевичу.

Он взял меня в свою коляску, приехал к Куруте и пересказал ему все мои слова, был очень весел, шутил, называл меня своим домашним.

Мне надобно было ехать в Петербург. Я отпросился у Куруты на три дня и отправился. Крепко билось сердце мое, въезжая в заставу. Я почти не верил, что я в Петербурге. Остановившись под горкой, в доме дяди моего Николая Михайловича Мордвинова, который тогда в деревне был, первая забота моя была узнать, в городе ли адмирал с семейством, и я узнал, что он приехал в Петербург из Пензы накануне моего приезда. Я поспешил к нему и увидел прелестную дочь его, которая меня так сильно занимала и которой я давно не видал. Я нашел ее еще лучше прежнего и еще более прежнего полюбил ее, но, по застенчивому нраву моему и кратковременному пребыванию в Петербурге, я не нашел случая объяснить ей мою страсть и намерение. Мне казалось, что она была неравнодушна ко мне, и я не ошибался, но по скромности я не мог в том убедиться.

Забыл, между прочим, сказать, что, по первом прибытии моем в Стрельню товарищ мой Даненберг поздравил меня гвардейским офицером. Государю угодно было основать Гвардейский генеральный штаб из 25 человек штаб– и обер-офицеров, в числе коих были мы три брата и Даненберг.

Я прожил две недели в Стрельне, в маленькой каморке с Даненбергом, на антресолях над комнатой Куруты и более ничего не видал, как ежедневные учения. Ужасная скука меня обуяла, и я дожидался только отъезда Его Высочества в Варшаву, чтобы самому уехать в Петербург. Даненберг готовился, напротив того, остаться при великом князе и занимался с утра до вечера. Ему поручено было обучать человек 15 из дворянского полка и начертить все построения кавалерии (те самые, которые ныне напечатаны). Он с большим прилежанием исполнял возложенное на него поручение. Великий князь его любил и был к нему особенно милостив.

Из Стрельны я был командирован на четыре дня в деревни Его Высочества для обозрения оных и приготовления дислокации для легкой гвардейской кавалерийской дивизии, которая постоянно там на квартирах стояла. Селения сии находились в крайнем положении; крестьяне были разорены от беспрерывных работ в Стреленском саду. При всем этом великий князь был добр и многим помогал. Получая от государя 850 000 рублей в год, у него никогда недоставало сих денег, не от того, чтоб он мотал (ибо он жил скромно), но он содержал всю Стрельну своими собственными доходами, населив ее бедными отставными офицерами, унтер-офицерами, вдовами и сиротами, и делал им, кроме годовой положенной пенсии, пособие деньгами из суммы, хранившейся у Даненберга. Когда я ездил по деревням великого князя, я нашел селения, где выстроились на иждивение Его Высочества полумызки, в которых жили отставные раненые из военнослужащих, получавшие от 300 до 500 рублей пенсии. Люди сии благословляли Константина Павловича и принимали меня наилучшим образом, желая тем доказать свою преданность к нему. Не должно верить всем слухам, распущенным на счет его гвардейскими офицерами, которые сердились на него более за то, что он не любил упущений по службе. Его представляли извергом, но Константин Павлович имеет добрую душу…