Женский портрет - Генри Джеймс

– Конечно, можно. Если хотите, я покажу ее вам, – сказала Пэнси, она совсем не была испугана.

– Я и надеялся, что вы мне это предложите – вы ведь так добры, – пробормотал Розьер.

Они вместе вошли туда; комната, по мнению Розьера, была на редкость безобразной, в довершение всего там оказалось еще и холодно. По-видимому, Пэнси тоже пришло это в голову.

– Зимой здесь не так хорошо, как летом, – сказала она. – Это папин вкус; у него столько вкуса!

Да, у него бездна вкуса, подумал Розьер, но иногда очень дурного. Он окинул взглядом комнату, не совсем представляя себе, что в таких случаях принято говорить.

– А разве миссис Озмонд безразлично, как отделаны ее комнаты? Неужели у нее нет вкуса? – спросил он.

– Что вы! У нее прекрасный вкус, – сказала Пэнси. – Но больше по части литературы… разговоров, а папа любит и такие вещи. По-моему, он знает все на свете!

Розьер немного помолчал.

– Одно он во всяком случае знает, в этом у меня нет сомнения, – вымолвил он наконец. – Он знает, что при всем уважении к нему, при всем моем уважении к миссис Озмонд, которая так обворожительна, на самом деле я прихожу сюда ради вас!

– Ради меня?

Пэнси обратила к нему слегка тревожный взгляд.

– Ради вас, только ради этого, – повторил Розьер, опьяненный мыслью, что поступает наперекор всем правилам и велениям.

Пэнси смотрела на него просто, внимательно, открыто; ей незачем было краснеть, она и без того была сама скромность.

– Так я и думала, – вымолвила она.

– И вам не было это неприятно?

– Как же я могу сказать? Я ведь не знала. Вы ничего мне не говорили.

– Я боялся вас обидеть.

– В этом нет ничего для меня обидного, – ответила она чуть слышно, улыбаясь так, будто ее поцеловал ангел.

– Значит, я нравлюсь вам, Пэнси? – спросил Розьер очень мягко, чувствуя себя очень счастливым.

– Да… вы мне нравитесь.

Дойдя до камина, где высились большие неприветливые часы времен Первой Империи, они остановились; здесь, в глубине комнаты, они были скрыты от посторонних глаз. Он взял ее руку, задержал на мгновение в своей, потом поднес к губам – единственное, чем он мог ответить на эти четыре слова, прозвучавшие естественно, как дыхание. Пэнси не противилась, она по-прежнему смотрела на него с чистой, доверчивой улыбкой, в которой сквозила бесконечная покорность. Он нравился ей, давно уже нравился; теперь все может сбыться! Она согласна, все это время была согласна и только ждала, чтобы он заговорил. Она способна была ждать так всю жизнь, но стоило его словам прозвучать – и Пэнси сдалась, как сдается персик, падая с дерева, когда его трясут. Розьер чувствовал, что, если притянет ее к себе, прижмет к сердцу, она безропотно ему покорится, замрет у него на груди. Правда, с его стороны было бы слишком рискованно проделать этот эксперимент в желтом salottino[149]в стиле Первой Империи. Оказывается, Пэнси знала, что он приходит ради нее, но, как истая маленькая леди, она и вида не показывала!

– Вы очень мне дороги, – проговорил он, стараясь изо всех сил убедить себя, что законы гостеприимства все же существуют.

Она секунду смотрела на свою руку, туда, где он запечатлел поцелуй.

– Вы говорите, папа знает?

– Вы же сами только что утверждали, что он знает все.

– По-моему, вы должны поскорее в этом увериться.

– Ну, теперь, когда я уверен в вас, дорогая… – шепнул он ей на ушко, после чего Пэнси устремилась в первую гостиную, всем своим видом как бы мягко давая ему понять, что дело их не терпит отлагательств.

В первую гостиную между тем пожаловала мадам Мерль, чье появление никогда не оставалось незамеченным. Как удавалось ей этого достичь, не взялся бы сказать даже самый наблюдательный человек, ибо говорила она негромко, смеялась не часто, двигалась не быстро, да и одевалась неброско, – словом, не делала видимых усилий, чтобы привлечь к себе внимание общества. Крупная, белокурая, улыбающаяся, невозмутимая, она словно распространяла спокойствие, и люди оглядывались от того, что вдруг все стихало. На этот раз она вела себя особенно тихо. Обняв миссис Озмонд, что было весьма необычно, она опустилась на небольшой диванчик и вступила в беседу с хозяином дома. Обменявшись с ним несколькими банальными фразами, – встречаясь в обществе, эти двое проформы ради всегда платили дань банальности, – мадам Мерль, окинув взглядом гостиную, поинтересовалась, не появлялся ли в этот вечер милейший Розьер.

– Он появился с час назад, потом куда-то исчез.

– А где Пэнси?

– В соседней комнате, там еще несколько гостей.

– В числе которых и он, вероятно, – сказала мадам Мерль.

– Вы хотели бы его видеть? – спросил нарочито бесстрастным тоном Озмонд.

Мадам Мерль несколько секунд на него смотрела: она знала все его интонации – до последней, еле уловимой нотки.

– Да, я хотела бы сказать ему, что сообщила вам о его желании и что вы проявили к нему весьма прохладный интерес.

– Этого ему не говорите! Он попытается разогреть мой интерес, чего я вовсе не жажду. Скажите ему лучше, что я слышать не хочу о его предложении.

– Но ведь это не так.

– Какое это имеет значение. Мне оно не по вкусу. Я и сам сегодня дал ему это понять. Был с ним намеренно груб. В общем, все это так нудно. К чему спешить.

– Я скажу ему, что вам требуется время, чтобы обдумать его предложение.

– Ни коим образом! От него потом не отделаться.

– Если я отниму у него всякую надежду, результат будет тот же.

– Да, но в одном случае он будет лезть с разговорами и объяснениями, а это в высшей степени утомительно, в другом – будет помалкивать и пустится на какие-нибудь хитрости. Следовательно, меня он оставит в покое. Терпеть не могу разговаривать с ослами.

– Вы так именуете бедного Розьера?

– Он просто невыносим… с этой вечной своей майоликой.

Мадам Мерль опустила глаза; на губах ее промелькнула улыбка.

– Он джентльмен, у него благородный характер, ну и как-никак сорок тысяч франков годового дохода.

– Это нищенство – «благородное» нищенство, – перебил ее Озмонд. – Нет, не об этом я мечтал для Пэнси.

– Что ж, тем лучше. Он обещал мне не говорить с ней.

– И вы ему верите? – спросил с рассеянным видом Озмонд.

– Вполне. Кстати, Пэнси только о нем и думает, но этому вы, вероятно, не придаете никакого значения.

– Ровным счетом никакого, и я не верю, что она вообще о нем думает.