Ацтек. Том 1. Гроза надвигается - Гэри Дженнингс

– Вообще-то он был изготовлен одним из твоих соотечественников, – заметил хозяин покоев, похоже, несколько раздосадованный тем, что я не свожу глаз с изделия мастера из Мешико, вместо того чтобы любоваться причудливыми драпировками тронного зала, которые приобрели свой замысловатый узор с помощью особого способа окраски. Их сначала завязывали узлами, потом красили и развязывали, после чего красили заново, и так повторялось несколько раз.

– Позволь мне высказать догадку, мой господин, – промолвил я, кивнув на гобелен. – Его изготовил путник по имени Чимальи.

Коси Йюела улыбнулся:

– Ты прав. Он пробыл в здешних краях некоторое время, делая наброски мозаик Льиобаана. Потом выяснилось, что художнику нечем платить за постой, и он предложил хозяину постоялого двора этот гобелен. Тот его взял, хотя и весьма неохотно, а потом пришел с жалобой ко мне. Я возместил ему убыток, оставив гобелен у себя. Полагаю, что художник еще может вернуться за своим творением.

– Не сомневаюсь, мой господин, – сказал я, – ибо мы с Чимальи знакомы с детства. А поскольку я, скорее всего, увижусь с ним раньше, чем ты, позволь мне погасить его долг и забрать гобелен себе.

– Это было бы весьма любезно с твоей стороны, – ответил бишосу. – Как по отношению к нам, так и к твоему другу.

– Ну, я только рад буду отблагодарить оказавшего мне гостеприимство Чтимого Глашатая. Что же до художника (тут я вспомнил, как в детстве вел перепуганного Чимальи домой с тыквой на голове), то мне не впервой выручать друга, когда у него возникают затруднения.

Должно быть, Чимальи неплохо проводил время на постоялом дворе, во всяком случае мне пришлось выложить немало медных пластинок. Правда, гобелен, несомненно, стоил в десять, если не в двадцать раз дороже. А нынче, наверное, цена его и вовсе невероятно возросла, ибо все наши изделия из перьев были уничтожены, а новых больше не создается. Мастера в большинстве своем погибли, а у немногих выживших отпало всякое желание творить красоту. Так что, возможно, вы, ваше преосвященство, никогда не видели и не увидите ни одной из этих переливающихся картин.

Такая работа была намного труднее и кропотливее живописи, ваяния или изготовления ювелирных изделий, да и времени на нее уходило гораздо больше. Сначала художник натягивал на деревянную раму тончайший хлопок и легчайшими мазками наносил на ткань общие очертания того, что намеревался изобразить. Потом все пространство заполнялось окрашенными перьями, причем одним только их мягким ворсом, поскольку стволы перьев предварительно удалялись. Многие тысячи перышек прикреплялись друг к другу с помощью раствора оли, куда их осторожно макали. Некоторые так называемые «художники» ленились и просто брали белые перья, которые потом раскрашивали в нужные цвета и подравнивали в соответствии со своим замыслом. Но истинный творец использовал только натурально окрашенные перья, тщательно отбирая из огромного многообразия нужные оттенки. Он никогда ничего не подравнивал, но изначально использовал перья разной формы, большие или маленькие, прямые или нет, в зависимости от того, что требовалось изобразить на картине. Я говорю «большие», но на подобных гобеленах редко попадалось перо больше лепестка фиалки, а самое маленькое бывало размером с человеческую ресницу. Художнику приходилось искать, сравнивать и тщательно отбирать перья из многочисленных запасов, а запасов этих обычно бывало столько, что они вполне могли заполнить всю комнату, где мы с вами сейчас находимся.

Я не знаю, почему на сей раз Чимальи отказался от красок, но он предпочел естественные цвета и с трудной задачей изображения уголка дикой природы справился блистательно. На залитой солнечным светом лесной полянке лежал, отдыхая среди цветов, бабочек и птиц, ягуар. Каждая птица на гобелене была сделана из ее собственных перьев, хотя на изображение одной сойки, например, наверняка ушли самые крохотные голубые перышки нескольких сотен настоящих соек. Зелень была не просто нагромождением зеленых перьев: были видны каждая отдельно взятая травинка и каждый листочек. Я насчитал свыше тридцати крохотных перышек, составлявших всего лишь одну маленькую коричнево-желтую бабочку. Подпись Чимальи была единственной частью картины, выполненной в одном цвете, без всяких оттенков – пурпурными перьями попугая ара, – а отпечаток ладони оказался на удивление миниатюрным, в два с лишним раза меньше настоящего.

Я отнес гобелен в свои комнаты, вручил его Коцатлю и велел оставить одну лишь пурпурную руку. Когда мальчик соскреб с холста все остальные перышки, я вывалил эту груду на кусок ткани, завязал ее узлом и отнес его обратно во дворец. Правитель на сей раз отсутствовал, но меня приняла его супруга. Я оставил ей этот набитый перьями сверток со словами:

– Моя госпожа, если художник Чимальи вернется раньше, чем я его встречу, будь добра, отдай ему этот узел в залог того, что и все остальные его долги будут оплачены мною таким же образом.

Единственный путь к югу из Цаачилы шел через горный хребет Семпуюла, и нам не оставалось ничего другого, как двинуться к перевалу. Если вам, ваше высокопреосвященство, не доводилось взбираться в горы, мне трудно объяснить, что такое высокогорная тропа. Никакие слова не способны передать ощущения, которые при этом испытывает путник: постоянное напряжение мускулов; изматывающая усталость; боль от множества царапин и ссадин; пыль и песок, липнущие к беспрерывно льющемуся поту; головокружение от высоты, от неутолимой жажды, вызванной палящим зноем, и от необходимости постоянно быть начеку. Сердце при этом то и дело замирает, ведь ноги постоянно скользят, и камни осыпаются чуть ли не на каждом шагу. Но вот наконец вершина позади, однако теперь путнику предстоит не менее долгий и опасный спуск. А за этой горой уже маячит следующая, на которую тоже придется карабкаться, и все начинается с начала.

Правда, в горах имелась всего одна-единственная тропа, так что мы, по крайней мере, не рисковали заблудиться. Однако не думаю, что даже ловкие сухопарые сапотеки, привыкшие жить среди гор, ходили там с удовольствием. Тропа эта была не слишком ровной и прочной, а местами и вовсе пролегала через завалы каменных обломков или россыпи гальки, перекатывавшейся под сандалиями и грозившей осыпаться в любое мгновение. Кое-где путь проходил через расщелины или овраги с разрушающимися стенами и множеством всяческих осколков на дне. Бывало, что подниматься нам приходилось по вырубленной в скале узенькой винтовой лестнице, на каждой ступеньке которой умещались лишь пальцы ног, так что идти приходилось на цыпочках. А иной раз мы двигались по наклонному уступу, тянувшемуся вдоль нависавшей с одной стороны отвесной скалы, которая, казалось, так и норовила столкнуть нас вниз.

Многие из этих гор были настолько высокими, что на них не росло ничего, кроме лишайника да угнездившихся в щелях ползучих сорняков. Здесь к тому же не имелось даже почвы, в которую деревья или хотя бы кусты могли пустить корни.

Эрозия настолько разъела эти вершины, что, бывало, мы карабкались по обнаженным ребрам земного скелета. На такой высоте нам не хватало воздуха, и мы жадно хватали его ртами, силясь набрать полную грудь.

Дни стояли еще теплые, слишком теплые для столь напряженного похода, зато ночи на такой высоте оказывались невероятно холодными, так что мы замерзали до самых костей. Разумеется, будь это возможно, мы предпочли бы двигаться ночами, согреваясь на ходу, под тяжестью своих тюков, а днем отдыхать, но, к сожалению, очень рискованно путешествовать в этих горах в темноте, можно запросто сломать ногу, а то и шею.