Герой должен быть один - Генри Лайон Олди

— Извини, что не встаю, — знакомо ухмыльнулся Автолик. — Вот, отец говорит, что перед смертью вставать вредно… и недостойно. Да и кто он такой, этот Танат, если ему наш мальчик бока намял?! Встречусь с Железносердым, припугну Гераклом — глядишь, и вернусь…

— Вернешься. — Юный отец сидел над умирающим сыном. — Вернешься. С Владыкой все оговорено.

Иолай невольно скрипнул зубами.

Он хорошо помнил свое собственное возвращение.

И знал, что у дочери Автолика, острой на язык Антиклеи, и Лаэрта, басилея с острова Итака, несколько лет назад родился сын. Лаэрт назвал мальчика Одиссеем, что значит «Сердящий богов», потому что кого боги хотят наказать, того они лишают рассудка — короче, мальчик родился умственно неполноценным.

Иолаю не надо было объяснять, что это могло значить для умирающего Автолика.

— Мы еще встретимся? — Иолай не рассчитывал на ответ.

— Нет, — отрезал Гермий. — Дядя Аид на этот раз даже мне не говорит, что задумал. Так что ни к чему вам встречаться.

Помолчали.

— А мне Ифит-ойхаллиец на днях лук подарил, — ни с того ни с сего заявил Автолик. — Как выкуп за табуны, которые Геракл у его отца украл. Ну, я об этом, понятное дело, не знаю, не ведаю — но обещал разобраться. И разберусь. Если не помру раньше.

«Ах ты, старый плут, — удовлетворенно усмехнулся Иолай, садясь на свободный табурет. — Даже не скрываешь, что табуны — твоих людей работа! Нет уж, Лукавый, тут ты погорячился… чтобы покойный Амфитрион с покойным Автоликом не встретились?! Не по Ифитову луку узнаю, так по характеру… Неужто такие люди, как мы, часто рождаются?!»

— Значит, табуны вернутся к Эвриту? — весело спросил он.

— Вряд ли, — хмыкнул Гермий. — У меня недавно братец старшенький гостил, Аполлончик… все Эвритом интересовался. Ну, я ему кое-что и рассказал: про Миртила-фиванца, и все такое-прочее… Так что, думаю, возвращать табуны будет некому. Или — уже некому.

— Но ведь Эврит — Одержимый! — вскочил Иолай.

— Правильно. Вот пусть и валит в Эреб, на задушевную беседу с дядей Аидом.

— Но тень Эврита добровольно не пойдет в Аид! Ты что, не помнишь, как уходила Галинтиада и другие Одержимые?! Или Аполлон тоже Психопомп-Душеводитель, как и ты, Гермий?!

— Тартар в Эреба мрак! — Гермий изменился в лице. — Как я сам не сообразил!

Но кинуться к выходу Лукавый не успел.

В полутьме мегарона еле слышно прозвучало:

— Я, Аполлон-Тюрайос…

— Радуйся, ученик! Я, Аполлон-Тюрайос,[54]пришел открыть для тебя последние двери смертных — врата в Аид!

Эврит Ойхаллийский резко обернулся.

Позади него, за белой балюстрадой террасы, зияла пропасть; перед ним стоял тот, кто тайно наблюдал за близнецами в Оропской гавани, кто разговаривал с обломками лука во внешнем дворе, когда Геракл покидал негостеприимную Эвбею, — перед Эвритом стояли волк и дельфин, лавр и пальма, стрела и кифара, Дельфы и Дидимы,[55]обещавшие Совету Семьи в течение полугода следить за свободным Гераклом.

И в беспощадных глазах Аполлона ясно читался приговор.

— Мой брат Гермий сказал мне, что ты любишь приносить человеческие жертвы Гераклу, — сухо добавил бог, и сверкающая стрела легла на тетиву лука. — Что ж… Внемлите, Крониды на Олимпе и Павшие в Тартаре: я, Феб-Аполлон, Олимпиец, приношу басилея Эврита, своего ученика, Одержимого, в жертву сыну Зевса Гераклу! Да будет так!

Огненный луч сорвался с тетивы.

…Нет, Алкид не видел всего этого. Просто ветер вдруг рассмеялся ему в лицо, запорошив глаза пылью, пахнущей заплесневелой сыростью земляного погреба; просто безумие почти сорокалетнего Геракла было иным, чем прошлое безумие Алкида из Фив; горящий светлым пламенем взгляд гневного бога на миг возник из ничего, заслонив собой зубчатые башни Тиринфа, и еле различимые слова «Я, Феб-Аполлон, Олимпиец…» слились в золотую стрелу, ринувшуюся на Алкида, — ничего не понимая, он попятился, пытаясь схватить руками вспышку смерти, сослепу налетел на что-то мягкое, услышал глухой вскрик и рухнул в бездну, гудящую медным гулом…

Тень Эврита Ойхаллийского стояла у перил и смотрела в пропасть — туда, где на камнях жалко скорчилось исковерканное тело басилея.

— Вот, значит, как это бывает… — тихо сказала тень и во второй раз обернулась к богу.

— Убирайся в Аид! — презрительно усмехнулся Аполлон. — Подать навлон[56]для Харона?

— В Аид? Ты глуп, бог, или поторопился; или и то и другое сразу. Неужели твой брат Гермий не сказал тебе, что жертвы Гераклу не идут в Аид; во всяком случае, добровольно? Да, теперь я вижу — не сказал… забыл. Иначе ты, зная, что имеешь дело с Одержимым, трижды подумал бы, прежде чем принести его в жертву Гераклу!

Бог шагнул к тени.

— Ты пойдешь туда, куда прикажу я! Или ты в состоянии отыскать место, где тебя не достанет рука Аполлона?!

— Нет, ты все-таки глуп. — Тень повела призрачной ладонью, открывая Дромос; и стеклянистые нити его отливали черным. — Хорошо, тогда иди за мной, грозный и торопливый брат Гермия-Психопомпа!..

Аполлон кинулся к Дромосу, где только что исчезла тень Одержимого, — и отшатнулся.

На той стороне были Флегры.

Пожарища.

Колыбель Гигантов.

…Нет, Алкид не видел этого. Дрожа всем телом, он стоял на краю стены, медленно приходя в себя — вот сейчас упадет еще одна капля в водяной клепсидре, еще одна песчинка в песочных часах, на волосок удлинятся тени, и Алкид опустит взгляд.

Он неумолимо приближается, тот миг, когда Геракл увидит разбившегося Ифита-лучника; увидит изломанный труп у подножия тиринфской стены.

И вспомнит родившийся из безумия звенящий голос:

— Я, Феб-Аполлон, Олимпиец…

Завтра вернувшиеся в Тиринф Иолай и Ификл узнают, что Геракл, убив во время припадка бывшего учителя, уехал в Дельфы.

Он гнал колесницу на север.

Грохочут колеса.

Скоро Дельфы.

Скоро.

Он гнал колесницу, горяча храпящих коней, а следом за ним тысячекрылой голосистой стаей летела молва.

— Убил учителя и друга?! — ужасались мессенцы.

— Небось украденных у Эврита табунов отдавать не захотел! — прикидывали элидяне.