Битва за Рим - Колин Маккалоу

Спустя два часа Элия снова вошла в комнату. Сулла, очнувшись, поднялся, прошел к себе в кабинет и сел писать письмо Метробию:

Мой сын умер. В предыдущий раз ты принес с собой смерть моей жены. С твоей профессией ты бы должен быть вестником радости, приносящим счастливую развязку, как deus ex machina. Вместо этого ты являешься словно в трауре, предвестием горя.

Больше никогда не переступай порог моего дома. Теперь мне совершенно ясно, что моя покровительница, Фортуна, не терпит соперничества. Ибо я носил твой образ в своей душе, тогда как она полагала, что место там предназначено лишь ей. Я поклонялся тебе, как идолу. Для меня ты был воплощением совершенной любви. Но на эту роль претендует она. И к тому же она женщина — начало и конец каждого мужчины.

Если настанет такой день, когда Фортуна покинет меня, я сам позову тебя. А до тех пор между нами ничего не должно быть. Сулла-младший был хорошим мальчиком, преданным и любящим сыном. Римлянином. Теперь он мертв, и я остался один. Ты мне не нужен.

Сулла аккуратно запечатал письмо, позвал слугу и подробно объяснил, куда следует доставить послание. Затем взгляд его упал на стену, где — по одному из странных совпадений, которыми полна жизнь, — был изображен Ахилл, сжимающий в объятиях мертвого Патрокла. Очевидно, под впечатлением театральных трагических масок художник нарисовал Ахилла с перекошенным болью лицом и разверстым ртом. Это показалось Сулле грубым вторжением в глубоко интимный мир душевного страдания, которое никогда не следует показывать толпе. Он хлопнул в ладоши и, когда слуга вошел снова, распорядился:

— Завтра же сделай так, чтобы этой мазни здесь не было.

Тот кивнул и со слезами сообщил:

— Луций Корнелий, приходили из погребальной конторы. Все приготовлено, чтобы выставить тело мальчика для прощания в атрии.

Осмотрев погребальные носилки, резные и позолоченные, установленные на возвышении, застеленные черной тканью и с черными подушками, Сулла одобрительно кивнул. Он сам принес и уложил на них сына. Затем тело приподняли, подложили гору подушек под голову, спину и руки, чтобы придать ему сидячее положение. В этом подобии кресла покойнику предстояло оставаться до тех пор, пока восемь могильщиков в черном не подхватят носилки и не понесут их во главе похоронной процессии. Тело полусидело ногами к входной двери, над которой снаружи были укреплены кипарисовые ветви.

На третий день состоялись похороны. В знак уважения к скорби того, кто в недавнем прошлом являлся городским претором, а в будущем должен был, по всей вероятности, стать консулом, все общественные мероприятия были отменены. Завсегдатаи Форума, в черных траурных тогах, выстроились в ожидании похоронной процессии. Последняя, из-за участия в ней колесниц, двигалась более долгим маршрутом, чем обычно, и вышла к Форуму между храмом Кастора и Поллукса и базиликой Семпрония. Первыми показались двое могильщиков в черных тогах, за ними музыканты, также в черном, которые играли на прямых трубах, изогнутых рожках и флейтах, изготовленных из костей поверженных врагов Рима. Похоронная музыка была мрачной, не слишком изысканной и мелодичной. Вслед за музыкантами шли женщины в трауре — профессиональные плакальщицы, выводившие погребальную песнь, бившие себя кулаками в грудь и плакавшие настоящими слезами. За ними — группа танцоров с кипарисовыми ветвями, чьи ритуальные пляски были древнее самого Рима. Перед носилками с усопшим ехали на колесницах, запряженных вороными конями, пятеро актеров в восковых масках и парадных тогах предков Суллы. Носилки покоились на плечах восьми носильщиков в черном — вольноотпущенных из числа бывших рабов мачехи Луция Корнелия, Клитумны. За носилками шел, укрывшись с головой траурной тогой, отец покойного в сопровождении своего племянника Луция Нония, а также Гая Мария, Секста Юлия Цезаря, Квинта Лутация Цезаря, Луция Юлия Цезаря и Гая Юлия Цезаря Страбона, чьи головы тоже были покрыты. За мужчинами следовали женщины, простоволосые и растрепанные.

Дойдя до ростры Форума, музыканты, плакальщицы, танцоры и носильщики остановились, а актеров в восковых масках препроводили наверх и усадили в почетные курульные кресла из слоновой кости. Они были облачены в тоги с пурпурной каймой, а тот, кто был в маске предка Суллы — фламина Юпитера, надел жреческую одежду. Затем туда же внесли носилки с телом юноши, за которыми последовали скорбящие родственники (все, за исключением Луция Нония и Элии, так или иначе принадлежащие к роду Юлиев), чтобы послушать прощальное слово. Произнес его, весьма сжато, сам Луций Корнелий Сулла:

— Сегодня я хороню своего сына. Он был потомком рода Корнелиев, ветви, которая за более чем двухсотлетнюю свою историю дала Риму консулов, жрецов и прочих уважаемых мужей. В декабре ему предстояло достигнуть совершеннолетия и присоединиться к сонму этих мужей. Однако этому не суждено было случиться. Он умер без малого пятнадцати лет от роду…

Сулла прервал ненадолго свою речь и обвел взглядом присутствующих. На глаза ему попался Марий-младший, уже облаченный во взрослую тогу. Корнелия Сулла время от времени бросала на своего возлюбленного безнадежные взгляды. Теперь он стал для нее почти недоступен. Аврелия и Юлия тоже были здесь. Но если Юлия рыдала и поддерживала вконец обессилевшую Элию, то Аврелия стояла прямо, с сухими глазами, с лицом скорее мрачным, чем горестным. Луций Корнелий продолжал:

— Мой сын был прекрасным юношей, достойным любви и забот. Его мать умерла, когда он был еще маленьким, но мачеха сумела восполнить эту утрату. Со временем он бы стал достойным отпрыском благородного патрицианского рода, ибо он был воспитан, умен, любознателен и мужествен. Во время моего путешествия на Восток для встречи с царями Понта и Армении он был рядом и отважно переносил все выпавшие нам опасности и лишения. Он присутствовал на моей беседе с парфянскими послами и был бы лучшей кандидатурой из молодых людей его поколения для продолжения подобных дипломатических миссий. Он был моим ближайшим соратником и последователем. Судьбою уготовано, чтобы болезнь подкосила его дома, в Риме. Тем хуже для Рима, тем горше для меня и моей семьи. Я хороню его, преисполненный огромной любви и необъятного горя.

Когда церемония закончилась, все встали. Траурный кортеж вновь выстроился и тронулся в сторону Аппиевой дороги, где покоились почти все Корнелии. У двери склепа носилки опустили. Луций Корнелий Сулла поднял на руки тело сына и опустил в мраморный саркофаг, установленный на досках. Крышку саркофага поставили на место и с помощью досок его спустили внутрь склепа. Сулла закрыл бронзовую дверь, а вместе с нею — словно часть самого себя. Часть его существа осталась навсегда там, в склепе. Его сына больше нет. Отныне уже ничто не будет по-прежнему.

* * *

Через несколько дней после похорон Суллы-младшего был принят аграрный закон Ливия. Он был представлен народному собранию после одобрения Сенатом, где поддержке его не смогло помешать даже страстное сопротивление Цепиона и Вария, и… неожиданно натолкнулся на серьезную оппозицию во время заседания комиций. Чего Друз никак не мог предвидеть, так это недовольства италиков, но именно они главным образом воспротивились принятию законопроекта. Хотя римские ager publicus не принадлежали им, их собственные владения граничили с государственным земельным фондом, а строгость соблюдения границ практически не контролировалась. Не один белый межевой камень был тайком передвинут, и множество наделов, принадлежавших италийским владельцам, незаконно разрослись за счет их римских соседей. Теперь же, в случае принятия нового закона, предстояла бы крупномасштабная ревизия границ, как пролог к последующему переделу общественных владений и разделу их на участки площадью по десять югеров. Так что все нарушения неминуемо выявятся и будут устранены. Болезненнее всего обстояло положение в Этрурии, вероятно потому, что одним из крупнейших латифундистов там был Гай Марий, которого не слишком беспокоило, присваивают или нет его италийские соседи куски вверенных ему государственных земель. Представители Умбрии также атаковали законопроект, и лишь Кампания вела себя спокойно.