Возвращение из Трапезунда - Кир Булычев

Листок оказался столь мал и строчек на нем так немного, что Коля проглядел его сначала, не остановившись. И лишь через минуту сообразил, что строчки были написаны крупным, с обратным наклоном, почерком Маргариты.

Милостивый государь!

Вы просите подтвердить показания, которые Вам дал господин Беккер относительно нашей встречи с господином Берестовым в компании двух пьяниц. К моему глубокому сожалению, вынуждена Вам сообщить, что не имела чести гулять по Симферополю в обществе господина Беккера, которого знаю лишь как приятеля моей подруги. Я не имею представления, о каких пьяницах и каком господине Берестове идет речь, и не знаю, зачем господину Беккеру понадобилось впутывать меня в эту некрасивую историю. С уважением

Маргарита Потапова.

Одесса. 23 ноября 1915 года.

Коля еще раз перечитал записку Маргариты.

Она его предала!

Ну кто тянул ее за язык?

Ведь Вревский неизбежно должен насторожиться, получив такое письмо. Вот почему он спрашивал о Маргарите во время последнего допроса.

«Маргошка, Маргошка, чего же ты испугалась? Я вовсе и не собирался впутывать тебя в это дело. А упомянул твое имя, потому что хотел, чтобы следователь мне поверил. Ведь мы же с тобой там были?! Мы же видели Берестова! И пьяниц этих — тоже видели! А если мы видели их, не исключено, что и нас кто-то заметил. Так что честность — лучшее оружие».

Впрочем, Беккер не сердился на Маргариту. Она была вправе отречься от него, потому что он не спросил разрешения, прежде чем упоминать ее имя в разговоре с Вревским. Грустно… как быстро проходит женская любовь!

Коля осторожно вырвал письмо Маргариты из синей папки, смял его и хотел было выкинуть, но передумал. Он достал из кармана шинели зажигалку, сделанную из винтовочного патрона, и, зажегши ее, поднес язычок пламени к уголку письма. Письмо легко и весело занялось почти невидным в яркий солнечный день пламенем. И рассыпалось в прах. Лучше, чтобы показаний Маргариты Потаповой не было.

* * *

Когда Коля Беккер по вызову следователя покинул Феодосию, Россия, без сомнения, была монархией, и иные способы управления ею казались делом отдаленного и невероятного будущего. Когда же — менее чем через две недели — он сошел с парохода «Алушта» в Севастополе, Россия уже давно (по крайней мере так казалось) и окончательно стала республикой, словно никогда и не была в ином положении.

Коля понял, что прошлое не вернется, когда первый камень разбил стекло в здании ялтинского суда и во всей России не нашлось никого, кто постарался бы защитить достоинство империи.

Убедившись в этом, он рассудил, что ему не следует возвращаться в Феодосию. Так может поступить лишь человек, сознательно упускающий свой шанс. Там, в диком углу, революция может означать лишь смену вывесок. Коле были нужны вольные просторы.

Вряд ли можно считать Колю дезертиром, сам он себя таковым не считал, потому что присягал на верность государю императору, который добровольно отрекся от престола. В будущем же Коля не намеревался никому присягать. Если уж государь император не оправдал ожиданий, можно ли ждать защиты от Гучкова?

Итак, в России не было императора, а в Российской армии стало прапорщиком меньше.

В Севастополе Коля рассчитывал на гостеприимство Раисы Федотовны, кондукторской вдовы, у которой был шестилетний сын, любивший дядю Колю. И сама Раиса любила Колю, но никогда не выказывала желания оставить Колю в своем побеленном домике за белым забором у белого тротуара. Впрочем, забор и тротуар были изобретением вечно пьяного и шумного дурака — генерала Веселкина, коменданта Севастопольской крепости, того самого, что хватал, проезжая по Нахимовскому проспекту, гимназисток, не по форме причесанных или одетых, и развозил на коляске по домам. Заборы и тротуары белили, потому что город по ночам не освещался, чтобы его не отыскали рыскающие по морю турецкие подлодки. Зато обыватели находили дорогу домой под светом звезд.

Днем к Раисе идти было нельзя — она работала в магазине готового платья на Николаевской, а мальчика отдавала одной доброй немке, что держала киндергартен — группу детей, с которыми гуляла и обучала их немецкому языку.

Поэтому Коля решил, что он походит по городу, присмотрится, посидит в кафе и заявится к Раисе после шести.

Он не спеша дошел до памятника Корнилову и уселся возле него на скамейке, наблюдая за гуляющими по площади. Матросов было немного, это объяснялось тем, что вице-адмирал Колчак, командующий флотом, не давал командам воли и половина флота у него всегда находилась в море, вторая занималась уборками, ремонтом и погрузкой. Чаще, чем матросы, встречались солдаты из крепостной артиллерии и гарнизонных рот. Они собирались в кучки, оживленно обсуждали что-то, будто спешили все решить, прежде чем вернутся моряки.

Возле Коли остановились, разговаривая, два солдата. Коля отвернулся от них, чтобы не встречаться взглядом. Солдаты не заметили афронта, сели на скамейку, продолжая беседовать, и задымили вонючей махоркой. Революция быстро меняла нравы — посмели бы недавно солдаты днем в центре города усесться на скамью, закурить и даже не спросить разрешения у сидящего там прапорщика!

Солдаты говорили не о революции, а об их артельном, который жулик, пробы ставить негде, и мяса в супе почти не бывает.

Но тут же революция возникла и в их разговоре, потому что солдаты намерены были не только скинуть артельщика, но и отделаться заодно от какого-то штабс-капитана, который всем надоел.

Потребности у солдат были невелики, и Коля подумал, что свержение императора — несоразмерно большая плата за свободу скинуть еще и артельщика.

Никого пока что революция не воодушевила — все ее опасались. В том числе и Раиса Федотовна. Она как раз вернулась со службы, кормила своего сына Витеньку, который несказанно обрадовался дяде Коле, хоть тот и не привез никакого гостинца.

— Какое счастье, — сказала Раиса. — Хоть какой-то мужик дома. Вы надолго?

— Пока на несколько дней, — ответил Коля.

Раиса Федотовна была мягкая, невысокая, склонная к полноте женщина — у нее были длинные и пышные волосы, которые она распускала в моменты ласк и грозила шутя: «Я тебя ими задушу!»

Раиса начала целовать Колю раньше, чем Витенька успел доесть котлетку, Витеньке нравилось, как мама целует дядю Колю, и он не хотел спать, а хотел смотреть, что будет дальше.

Его, конечно, выгнали, уложили, но он, стервец, через час неожиданно вошел с трехлинейной лампой — крошка в длинной, до пят, ночной рубашечке и горящим от любопытства взором.

— Я подслушивал, — сообщил он. — А теперь буду подглядывать. А вы меня будете бить?

Никто его бить не стал — всем стало смешно.

Потом Раиса рассказывала Коле о новой книжке, которую читала, — лечебник о естественном природном исцелении. Коля хотел узнать, что нового в городе, но Раиса только знала, что все скупают, несмотря на дороговизну. «А один татарин купил смокинг, ты представляешь?»