Серебряный век в нашем доме - Софья Богатырева

“Роман на меня нападает. Я не могу дать ему бой с открытым перечислением того, что нас разделяет. Не то время. Я принужден работать молча”, – оправдывался в ответном письме В.Б.[300]

Что касается книги, то Виктор Борисович в самом деле послал Роману Якобсону свою книгу “Лев Толстой”, выпущенную в серии “Жизнь замечательных людей” и выдержанную в традиционном жанре биографии – насколько возможно назвать “традиционным” что-либо, вышедшее из-под пера Виктора Шкловского. Подарок сопровождался инскриптом: “Ромка, ты меня не понял, нам надо объясниться, прости меня. Здесь очень жарко и коньяк, я путаюсь. Витя”. Случись встреча, В.Б. смог бы объясниться-повиниться, а Р.О. узнать о причинах, по коим он исчез со страниц мемуарной прозы старого друга, и кто изъял его из истории формальной школы в России, глядишь, смягчился бы. Но встреча не состоялось, ни прощения, ни объяснения не последовало, и он не смягчился. “Льва Толстого” Шкловскому вернул, а инскрипт украсил издевательской ремаркой: “Советую тебе никогда не путаться, даже за коньяком”. Зло, но, увы, В.Б. сам подставился: умолчания, оскорбившие Якобсона, подходили под определение “путаницы”.

Так Роман Якобсон откликнулся на письмо и подарок Виктора Шкловского.

А вот как Виктор Шкловский откликнулся на упоминание имени Романа Якобсона. “Чуть ли не на рассвете меня разбудил какой-то особенно пронзительный телефонный звонок, – рассказывает в присущей ему неторопливо обстоятельной манере Бенедикт Сарнов. – Звонил Шкловский. Я сразу узнал его «голос Дантона». Но понять, о чем он, не смог – ни сразу (спросонья), ни потом, когда сна у меня уже не было ни в одном глазу.

Это был какой-то дикий нечленораздельный рев.

Мне удалось – и то далеко не сразу – разобрать только слово «Якобсон». Потом опять – долго – из трубки неслось что-то нечленораздельное. А потом я – на этот раз вполне отчетливо – услышал такую фразу: – Как сказал Блок Чуковскому, не лезьте своими грязными одесскими лапами в нашу петербургскую боль! Это было так ужасно, что я, не дослушав, бросил трубку”[301].

Поводом для оскорблений послужила литературная шутка. В полной невинности Бен Сарнов, его друзья-соавторы Лазарь Лазарев и Станислав Рассадин в сочиненной ими пародии на Шкловского, которая показалась им бледноватой, для остроты, как щепотку перца, включили строчку: “Роману Якобсону – привет!”. “Благодаря этой фразе пародия, – так нам, во всяком случае, тогда казалось – обрела окончательный блеск, и мы напечатали ее в «Литературной газете»”[302]. Шкловские в это время были в отъезде, а когда вернулись в Москву, Бен Сарнов сам же отнес В.Б. публикацию, которую тот прочел после ухода гостей, а скорее всего на следующий день утром и – разразился проклятиями в адрес трех авторов.

В 1964 году я не знала, а вернее, не хотела знать подробности конфликта, инстинктивно опасаясь, что В.Б. предстает тут не в лучшем виде. Только ощущала, что ему нанесен удар. Что его следует поддержать. Но пути к тому не видела.

А Р.О. тем временем включил меня в свиту и таскал за собой повсюду. Свита ему нужна: он привык находиться в окружении учеников, студентов, младших коллег, глядеться в их лица, как в зеркало. Но тут больше: он любит властвовать, но он и любит радовать. Когда его пригласили в Грузию, а у него оказался непотраченный гонорар в неконвертируемых рублях, он прихватил с собой целую команду: Бориса Успенского, Константина Богатырева и меня; подарил нам фантастическое путешествие по одной из красивейших стран на Земле. Разумеется, я была очарована Романом, но, памятуя мамины предостережения насчет “амикошонства”, пыталась уклоняться от чести не по чину, держаться “в рамках приличия”, соблюдать дистанцию, что, увы, не всегда удавалось. Его лекции и выступления не пропускала, однако сопровождать на приемы и встречи не считала уместным, а его забавляла моя робость и серьезное отношение к “таким пустякам”. Попытки отказаться-отвертеться или проваливались или, того хуже, оборачивались против меня. Жуткое воспоминание осталось от поездки к Эренбургу.

Якобсон читал лекцию в старом здании МГУ на Моховой, где я еще не так давно училась, оттуда должен был отправиться на обед к Эренбургам на дачу в Новый Иерусалим. Отец и сын Богатыревы, коротко знакомые с четой Эренбургов, решили составить ему компанию. Машина дожидалась на Никитской, Петр Григорьевич и Костя в ней разместились, а Роман Осипович, продолжая отвечать на вопросы высыпавших его проводить, внимая комплиментам и благодарностям, пожимая чьи-то руки, принимая чьи-то книги и оттиски, стал деловито, ловким и крепким движением, и меня туда упихивать, причем я бормотала, что меня не звали и я никуда не поеду, а он в тон приговаривал, что его звали, но он тогда тоже никуда не поедет, а Костя смотрел на меня волком, как бы вопрошая: “Как ты смеешь перечить Роману?!”, а кто-то пытался уточнить состав Пражского лингвистического кружка, а шофер напоминал, что здесь запрещена парковка… Сцена становилась с каждой секундой нелепей, мне ничего не оставалось, кроме как подчиниться и забраться в салон. Машина тронулась, мир восстановился, Р.О., устроившись рядом с водителем вполоборота к нам, расслабился, развалился, попросил Костю почитать ему Рильке и – немедленно погрузился в сон.

В советское время поездка в не самое ближнее Подмосковье с иностранцем представляла собой приключение сродни выезду за рубеж: требовалось особое разрешение, которое каждый чиновник дорожной службы, томящийся на развилке, обязан был проверять. Наше, похоже, было спущено с каких-то заоблачных высот: машину не только не останавливали, но, более того, на очередном пропускном пункте навстречу ей из будки, как чертик из бутылки, выскакивал чин, вскидывал руку к козырьку, замирал в почтительности и стоял, как любопытный суслик на задних лапках, пока не исчезал в зеркальце заднего вида, так что домчались мы в одночасье. Роман все пропустил, а не пропустил бы, так не понял, наших безумных правил не ведая. Зато по приезде, выспавшийся, свеженький, не поленился меня доконать:

– Вот эта, – кивок в мою сторону, – наотрез отказывалась тебя видеть, еле уломал, – сообщил он Илье Григорьевичу. А великолепная Любовь Михайловна Козинцова, окинув взглядом и пересчитав в уме нашу компанию, вчетверо преувеличивающую ее ожидания, вместо “Здравствуйте” обронила: “Скатерти не хватит”.

В самом деле, обед был сервирован на салфетках.

Все упростилось, когда начиная с 1964 года Роман стал приезжать с женой. Кристина Поморска, третья его жена, по возрасту располагалась на полдороге между мною и Костей: на три года моложе Кости, на четыре старше меня, на тридцать два моложе мужа, и оказалась ну совершенно, что называется, своей в доску. Втроем мы частенько отрывались от старших. В отличие от Р.О. Кристина не впадала в эйфорию, напротив, подшучивала над мужем, постоянно ругавшим Штаты и восхвалявшим – если не Советский Союз, то видевшуюся ему сквозь него Россию. К месту, не к месту он отпускал замечания вроде: “в Америке дышать нечем”, “весны не бывает, всего полдня в году”, “трава не растет”, “летчики не умеют посадить самолет комфортно для пассажиров”, что Кристина не уставала с насмешкой парировать.