Серебряный век в нашем доме - Софья Богатырева

– Роман, а что здесь могли бы закрыть?

Наверное, он бы не рассердился, если б не дружный – в отместку за понукания по дороге, портившие поездку, – хохот, которым на мой вопрос откликнулись, но хохот прозвучал, Р.О. рассердился, и мне пришлось некоторое время пребывать в немилости, выслушивать и покорно сносить (заработала!) колкости в свой адрес, которые Р.О. не ленился отпускать.

То, что ожидало меня по возвращении от Шкловского, ни в какое сравнение не шло с мирным неудовольствием и мелкими подкалываниями, выпавшими на мою долю в Грузии. Громы и молнии обрушились на мою голову. Мою, а не Кристины! Что ж, справедливо: идея и осуществление принадлежали мне – мне и отдуваться.

– Преступница!!! – вопил Якобсон. Он топал ногами под звон хрупких чашек и серебряных ложечек на элегантно накрытом к чаю столе. Он вскидывал руки, он излучал негодование, он захлебывался гневом и не находил слов от возмущения, но… что-то было не так! Почему-то ни тени смущения, ни желания оправдаться, не говоря уж о раскаянии, я не ощущала: смирно, как в детстве, стояла провинившейся школьницей и терпеливо пережидала грозу. Потом осмелилась поднять глаза и… тут меня осенило: да ведь это спектакль! С присущим ему артистизмом Роман разыгрывал возмущение, изображая и взбадривая ярость, которой ни в малой степени не испытывал. Его ноги прилежно топали, руки выразительно вздымались, а глаза в противоречие с жестами весело смеялись, и в главном (правом, “рабочем”) прыгали озорные чертики. Более того, мне кажется, он был доволен! Еще один раунд, пусть опосредствованного, но все-таки общения с другом-врагом случился в их амбивалентных отношениях. Все лучше, живее, интереснее, чем ледяное молчание. Жизнь, а не смерть дружбы-вражды. Не так много даже на его пути встретилось ему достойных оппонентов, и терять друг друга им обоим равно не хотелось. И, не последнее дело, похвастался молодой женою: они ведь со времен влюбленности в Эльзу Триоле и на этом поле соперничали.

Своего доброго отношения ко мне Роман Осипович не изменил, из свиты не отчислил, но нет-нет да обзывал со вкусом “преступницей”, в ответ на что я послушно изображала раскаяние, чего и в помине не было. Так мы с ним оба согласно ломали комедию вплоть до дня его отъезда в Штаты.

Кристине “преступление” и вовсе сошло с рук, мне, во всяком случае, неизвестно о том, чтобы ей влетело. Да она бы и не далась. Роман остерегался делать ей замечания, зная, что получит вежливо-твердый отпор. По дружбе (мы в то время тесно сошлись с Кристиной) я даже как-то попеняла ей, что, мол, напрасно она его на людях одергивает, но она уверила меня, что я к ней придираюсь. Мужу Кристина поклонялась, восхищалась и любовалась им: интеллектом, жизненной силой, темпераментом, неиссякаемой молодостью. “Ему всё по силам: он двужильный!” По-бабьи вздыхала: “Все заводит речь о ребенке, не понимает, что поздно, что время мое ушло”. Ее время ушло, не его! Минуло ей тогда тридцать восемь, а Роману Осиповичу – ровно семьдесят. Однако держалась она в его присутствии независимо и спуску ему не давала. Недаром Якобсон, который, как злословили коллеги, “на пятнадцати языках говорил по-русски”, дома пользовался исключительно польским, родным языком Кристины – притом что она и русским владела великолепно. Еще одна выразительная деталь, знак, маркирующий иерархию в семье.

Мой добрый друг, прекрасный поэт Валентин Берестов, обладал талантом, известным лишь тем, кто знал его лично: он был блестящим имитатором, не слабее Ираклия Андроникова, только держал свой талант в секрете, для немногих. Устных рассказов тоже было наперечет, воспроизвести их адекватно у нас нет возможности, но словесную ткань одного из них попробую передать.

Это был короткий рассказ под названием “Виктор Шкловский и Лев Толстой”.

– Лев Толстой, – говорит В.Б. устами Вали Берестова, который на наших глазах вмиг стал ростом пониже, раздался в плечах, набычился и улыбнулся печально.

– Неудачник. (Тяжелый, полный сочувствия вздох.)

– Женился. (Вздох, пауза. Печальная улыбка.)

– Не на той женщине. (Вздох, пауза.)

– Завел кучу детей. (Вздох, пауза.)

– Не тех. (Пауза.)

– Написал кучу книг. Не тех. (Пауза.)

– Не-у-дач-ник… (Горчайший вздох.)

– Но! (Улыбка, взмах руки, указательный палец наставительно взлетает вверх.)

– ДАЙ БОГ!!

Виктор Шкловский воевал, побеждал и проигрывал. Он – шутка сказать – покушался на советскую власть! Он шел на компромиссы, отрекался от себя, от своих гениальных прозрений и от тех, кто был ему дорог. Он ошибался и дорого платил за ошибки. Он бывал безрассудно и безоглядно смел, но совершал поступки, со стороны казавшиеся продиктованными страхом. Он вошел в историю как ученый, как писатель, как теоретик культуры, как воин, как автор непревзойденных афоризмов, каждый из которых мог бы служить эпиграфом ко всей нашей эпохе. Однако, согласно одному из них (“Когда мы уступаем дорогу автобусу, мы делаем это не из вежливости”), на склоне лет бывал излишне осторожен: дорогу автобусу советской власти он уступал.

Но: ДАЙ БОГ!

В каждый момент своей жизни он делал то, что в ту минуту представлялось ему самым верным. Он был живым. “Живым и только, живым и только до конца”.

Мой отец скончался 18 декабря 1978 года. В.Б. был старше его восемью без малого годами и пережил почти ровно на шесть. О смерти мужа моя мать сначала сообщила своей сестре, потом – Виктору Шкловскому.

В.Б. велел мне приехать. Молча вручил две с половиной машинописные страницы, их следовало передать в газетку “Московский литератор”, печатный орган Московской организации Союза писателей России, он и до наших дней дожил.

Не хотелось бы вспоминать и пересказывать бредово-безобразную сцену, случившуюся по пути, но для иллюстрации нравов того времени, думаю, о ней придется упомянуть. Редакция “Московского литератора” помещалась в ЦДЛ, знакомом мне с детства: ходила туда на елки еще до войны; потом – с отцом, а иногда без него, сперва по его билету, а когда стала членом Союза журналистов – по своему на литературные вечера; с Константином Богатыревым, изредка там выступавшим; работая в “Пионере”, встречалась там с авторами. В шестидесятых годах – приятное было место, в семидесятых – не очень уважаемое, но привычное, удобное.

На сей раз, когда впервые у меня было дело чрезвычайной важности, меня туда не впустили. Хамски, злобно, издевательски, с какой-то личной ненавистью, адресованной не только мне, но всему миру, толстая тетка стандартного советского образца преградила мне путь. Уж не знаю, что ее так взвинтило, но ни причина, по которой мне необходимо было подняться к секретарю газеты, ни имя моего отца и сообщение о его кончине, ни автограф Виктора Шкловского, ни билет члена Союза журналистов и удостоверение работника литературного журнала не смогли сдвинуть ее с места и освободить проход. Я попросила вызвать кого-нибудь из сотрудников газеты – отказ: “Буду я для тебя бегать! Я отойду, а ты пролезешь”. С горя попробовала пригрозить неприятностями за бесчеловечное обращение с посетителями – услышала в ответ: “Что, захотела мое место занять?” Тут уж я онемела. Кто-то окликнул меня. Леонид Львович Яхнин, один из постоянных авторов журнала “Пионер”, молча отодвинул ведьму, вежливо пропустил меня вперед и прошел вместе со мною в просторный холл. Носовой платок он протянул мне уже на запретной территории.