Преторианец - Томас Гиффорд

Вардан пожал плечами:

— Многие с вами не согласятся.

Сцилла еще четыре дня выступала перед войсками в Каире и Александрии, а ночи проводила с Годвином в «Шепердсе». За это время они сблизились больше, чем когда-либо прежде. Они лежали рядом, подшучивая по пустякам, вспоминая Париж, вспоминая молодость. Сцилла рассказывала ему о своем браке. Она говорила о Худе, о том, каким сухим и застенчивым он оказался, как он сдержан в проявлении чувств, как преследовали его воспоминания юности, проведенной в пустыне с Лоуренсом, и как счастлив он был вернуться… И они любили друг друга страстно и отчаянно, и она очень старалась доказать, что принадлежит ему, что так или иначе вопрос с Максом Худом решится.

— Дай ему волю, он непременно погибнет в этой войне, — шептала она, откинувшись на пропитанную потом подушку.

— Ты ведь на самом деле этого не хочешь.

— Напрасно ты так уверен. Но разговор не обо мне, Роджер. Он сам был бы счастлив, если бы так случилось. У него вся жизнь только во мне. И в Хлое. Он редко бывал с нами, Роджер. Он меня потерял. Иногда я думаю, он это понимает. У него… какая-то пустота внутри. Он слишком рано попал на войну, и после этого все остальное мало значит для него. Он старается жить как все, но это только снаружи, а внутри — гулкая пустота… Он сам — эхо, отзвук, тень жизни, которой он пытается жить, или, может быть, живет в какой-нибудь параллельной вселенной. Он не умеет жить… Он и жив-то по-настоящему, только когда смерть рядом.

Годвин вспоминал: дождь, грязь на парижском кладбище, смерть.

— А теперь, — продолжала Сцилла, — мне кажется, он наконец понял, что ему нужно умереть.

Она закурила, проследила взглядом струйку дыма.

— Он понятия не имеет, как быть со мной, — я как дикий зверь, который временами вырывается на волю, и он все силы тратит, чтобы меня удержать. Хотя знает, что это бесполезно. Ну вот… Он скорее выберет героическую беззаветную смерть, чтобы парни в казарме, или за трубочкой на каком-нибудь дальнем посту, или перед камином в клубе пересказывали друг другу легенды о Максе… Правда, Роджер, он говорит, пока мужчины помнят тебя и черпают силу в воспоминаниях, ты не умер, ты всегда здесь, рядом с ними, готов прийти на помощь…

Они лежали в темной комнате в самой середине ночи; они были очень далеки от своего начала, и казалось, Макс Худ был с ними, казалось, он всегда будет с ними. Макс Худ, который хотел только, чтобы его помнили парни в казарме, собирался навсегда остаться с ними.

Годвин обнял ее, почувствовал неровное биение сердца — ее сердце всегда билось чуть неровно. Она сказала:

— Он самый печальный человек на свете, Роджер. Все, что ему нужно — это хорошая смерть.

Макс Худ вошел в бар «Шепердса» на следующий день, около четырех часов, когда завсегдатаи собирались на ежедневный стаканчик.

Он и до тех пор был чем-то вроде легенды, но это явление было из тех, о которых люди, никогда близко не подходившие к «Шепердсу», клянутся потом, что видели собственными глазами. Он был в пыли и песке, лицо искусано ветром, и он остановился у стойки перед Табби Кадуолладером, который увидел его последним, подняв голову, чтобы выяснить причину вдруг установившейся в баре тишины, огляделся по сторонам, протер красные глаза и испустил воинственный клич:

— Эй, смотрите-ка, кто пришел!

Собственно, о моменте прибытия Годвин узнал с чужих слов. Он, в полном неведении о событии дня, вошел в бар полчаса спустя и увидел Макса, попивавшего розовый джин в окружении множества слушателей. Один Монк Вардан стоял в стороне, с гордостью озирая эту сцену, словно сам ее срежиссировал.

Худ поднял глаза, увидел Годвина и оборвал свой рассказ, крикнув ему через головы:

— Слава богу, ты выбрался. Я чувствовал себя последней скотиной, когда тебя потерял. Хотя, может и к лучшему, что тебя со мной не было. Нормально добрался?

— Мы с Сэмом Болдерстоном проехали через пустыню.

— Отменное шоу! Дай-ка я на тебя посмотрю — все на месте?

— Это о тебе все здесь беспокоились…

— Ну, я завернул в Тобрук. Как раз рассказывал этим типам…

— А оттуда как?

— Проще простого. Просто вышел однажды ночью, огляделся по сторонам и пошел себе дальше.

В общем хохоте кто-то снова и снова повторял:

— Слыхали? Пошел себе дальше! Макс Худ просто вышел из Тобрука и пошел домой!

Годвин присел за стол и стал слушать. Макс Худ каждую ночь выходил с диверсионными группами. Он видел, как индусы, с которыми он вышел в рейд, в доказательство своих успехов отрезали уши тридцати двум немецким солдатам. Кроме того, он с санитарной командой под палящим солнцем обшаривал ничейную полосу в поисках выживших. Они наткнулись на немцев, занимавшихся той же работой. Немецкий офицер приказал своим помочь томми[44]с ранеными, а потом все несколько минут поболтали, попивая немецкий лимонад, которым щедро поделились хозяева. Они посочувствовали друг другу насчет негодной питьевой воды, которую приходилось терпеть.

— На вид как кофе, — рассказывал Худ, — а на вкус — сплошной сероводород. Зато лимонад был отличный. Джерри умеют делать. Славные парни. Встретимся после войны — обрадуемся и поболтаем о былых временах. Вот оно как.

Немецкий офицер признался Худу, что тушенка у них настолько мерзкая, что ее прозвали «задница Муссолини». А когда лимонад был выпит, а раненые уложены на носилки, немецкий офицер любезно сообщил им, что всем подобранным немцами британским солдатам обеспечен лучший уход, какой возможен в таких условиях. «Такой же, как нашим», — сказал он, пожав плечами. После чего обе команды разошлись, неумело и нестройно распевая песню, ставшую гимном всех, кто воевал в пустыне, — «Лили Марлен».

— Храбрые там были ребята, — тихо сказал Худ в баре «Шепердса».

Годвин слушал рассказы, улыбался Максу и был счастлив. Эти рассказы будут повторять на войне и в мирное время старые солдаты, эти рассказы не дадут Максу Худу умереть.

Наконец народ разошелся, и Макс с Годвином и Варданом одни остались в баре допивать. Макс устало поднял голову и сказал почти застенчиво:

— А что это я слышал, будто поблизости обретается моя жена? Неужто правда? Кто-нибудь из вас ее видел? — Он подмигнул Годвину: — Устроим ей сюрприз…

Годвин стоял у окна кабинета в огромном доме, называвшемся Стилгрейвс, как — он знал — бессчетные разы стоял Макс Худ, беспокойно коротая одинокие северные дни. Едва миновал полдень, но тучи темнели, словно уже собиралась ночь, торопясь добить этот день коротким и милосердным ударом. Из какой-то щели сквозило холодом. Он грел руки о кружку с кофе, унесенную из кухни, которую без конца скребла и намывала миссис Моркамб. Эта румяная старушка будто родилась в пропахшем кухней, чуть припорошенном мукой переднике. Кажется, она одна хранила тепло этого дома под угрюмым мрачным небом. У нее всегда оказывался наготове горячий кофе, а за неделю, прожитую Годвином в Стилгрейвсе, они успели привыкнуть друг к другу. Ее булочки с корицей напоминали Годвину те, что пекла его мать, а лосось, какого его мать не готовила, был тоже объеденье.