Дочь Великого Петра - Николай Гейнце

— Как, — возразила императрица, — вы будете запираться, что не писали ему? Ваши письма там!

Она показала рукой на туалет.

— Ведь вам было запрещено писать.

— Правда, — отвечала Екатерина, — я нарушила этот запрет и прошу простить меня, но так как мои письма там, то они могут служить доказательством, что никогда я не писала ему приказаний и что в одном письме я извещала его о слухах насчет его поведения.

— А зачем вы ему это писали? — прервала ее императрица.

— Затем, что очень его любила и потому просила его исполнять ваши приказания; другое письмо содержит поздравление с рождением сына, третье — поздравление с Новым годом.

— Бестужев говорит, что было много других писем… — уронила Елизавета Петровна.

— Если Бестужев это говорит, то он лжет, — отвечала Екатерина, глядя прямо в глаза императрицы.

Последняя употребила нравственную пытку, чтобы вынудить признание, и сказала:

— Если он на вас лжет, то я велю его пытать.

Но великая княгиня не испугалась и отвечала:

— В вашей воле сделать все то, что признаете нужным, но я писала только эти три письма к Апраксину.

Елизавета Петровна ничего не сказала на это. Она, по своему обыкновению, ходила по комнате, обращаясь то к великой княгине, то к великому князю, но всего чаще к Шувалову. Весь этот разговор, длившийся полтора часа, произвел на нее сильное впечатление, но не вызвал раздражения.

Великий князь, напротив, выказал сильное ожесточение против жены. Он старался вызвать раздражение Елизаветы Петровны против нее, но не достиг свой цели, потому что в его словах слишком резко выражалась страсть. Наконец, императрица, подойдя к Екатерине, сказала ей тихо:

— Мне много бы нужно было сказать вам, но я не могу говорить, потому что не хочу еще больше вас поссорить.

— Я также, — отвечала великая княгиня, — не могу говорить, как ни сильно мое желание открыть вам мое сердце и душу.

Елизавета Петровна была очень тронута этими словами. Слезы навернулись у ней на глазах, и, чтобы другие не заметили, как она расстроена, она отпустила великого князя и великую княгиню, говоря, что уж очень поздно. Было, действительно, около трех часов утра.

Вслед за великой княгиней императрица послала Александра Шувалова сказать ей, чтобы она не горевала, что она в другой раз будет говорить с ней наедине. В ожидании этого разговора Екатерина заперлась в своей комнате, под предлогом нездоровья. Она в это время читала первые пять томов «Истории путешествия», с картой на столе. Когда она уставала от этого чтения, то перелистывала первые тома французской энциклопедии.

Скоро она имела удовольствие убедиться, как удачно поступила она, что потребовала сама отпуск из России. К ней явился вице-канцлер Воронцов и от имени императрицы стал упрашивать отказаться от мысли оставить Россию, так как это намерение сильно начинает беспокоить императрицу и всех честных людей, в том числе и его, Воронцова. Он обещал, кроме того, что императрица будет иметь с ней вскоре свидание наедине. Обещание было исполнено.

Императрица потребовала прежде всего, чтобы Екатерина отвечала ей сущую правду на ее вопросы, и первым вопросом было: действительно ли она писала только три известные письма к Апраксину?

Великая княгиня поклялась, что только три.

Окончание дела во дворце между императрицей и великой княгиней, разумеется, имело необходимое влияние и на дело Бестужева с сообщниками, хотя и не спасло их от ссылок, почетных и непочетных. Бестужева выслали на житье в его деревню Горетово Можайского уезда, Штамке — за границу, Бернарди — в Казань, Елагина — в казанскую деревню. Веймарна определили к сибирской войсковой команде, а Ададурова назначили в Оренбург товарищем губернатора.[6]

Граф Иосиф Янович Свянторжецкий медлил, действительно, с расчетом. Он умышленно хотел довести «прекрасную самозванку», как называл граф княжну Людмилу, до такого нервного напряжения, чтобы она сама сделала первый шаг к скорейшему свиданию с ним.

Дни шли за днями, а он не дождался этого шага. Княжна Людмила Васильевна, как мы видели, не решалась на этот шаг, боясь проиграть игру. Она не теряла надежды еще выиграть ее.

После недели ожидания в состоянии ее духа произошла реакция — она более спокойно стала обсуждать свое положение и, если припомнит читатель, дошла до мысли, что есть способ окончательно отразить удар, который готовился нанести ей граф Свянторжецкий.

Таким образом, своею медлительностью граф достиг совершенно противоположных результатов, чем те, которые он ожидал. Если бы он действительно приехал на другой или даже на третий день после того, как Никита сообщил о своем подневольном к нему визите, сразу захватил бы молодую девушку врасплох, то она под влиянием страха решилась бы на все, но он дал ей время все обдумать, дал время выбрать против себя оружие. В этом была его ошибка. Он слишком понадеялся на свое открытие, не обдумал дела во всех подробностях и, главное, не задумывался о могущих быть последствиях.

Он до того был уверен, что самозванка княжна испугается открытия ее самозванства, что ему ни на одно мгновение не пришло на мысль, что она может отпереться от всего, разыграть роль оскорбленной и выгнать его от себя.

Что будет он делать тогда? Как ему поступить?

Эти вопросы, повторяем, не приходили ему в голову. А между тем ответы на них были для него более чем затруднительны. Он мог, конечно, захватить снова Никиту и выдать его правосудию как убийцу княгини и княжны Полторацких, а Никита под пыткой, конечно, оговорит Татьяну Берестову и обнаружит ее самозванство.

Но поверят ли ему?

Доказательств против княжны Людмилы Васильевны, кроме оговора убийцы ее матери, не будет никаких. Предательский ноготь, единственное различие между дочерьми одного и того же отца, в руках графа Свянторжецкого не мог быть орудием, так как рассказ из воспоминаний его детства, несомненно могущий быть подтвержденным старыми слугами княгини Полторацкой, должен был обнаружить и его собственное самозванство. Он должен был бы рассказать, что он Осип Лысенко, сын генерала Ивана Осиповича Лысенко, лично известного императрице. На это бы граф никогда не решился.

Какая же сила была у него? Никакой, кроме неожиданности и быстрого натиска. Для этого он упустил время. Граф Иосиф Янович ничего, повторяем, этого не думал. Он, напротив, был уверен, что ему стоит только протянуть руку, чтобы взять княжну. Он ждал даже, что она сама попросит его к себе для того, чтобы умилостивить его всевозможными жертвами.

«На всякого мудреца довольно простоты» — эта пословица оправдалась на графе Свянторжецком.

В то время, когда он почивал на лаврах своего открытия, предвкушая сладостные его результаты, княжна Людмила Васильевна всесторонне обсудила план действий и стала приводить его в исполнение. В одну из ночей, когда явившийся к ней Никита задал свой обычный вопрос: «Был?» — она грозно крикнула на него: