Мои воспоминания. Под властью трех царей - Елизавета Алексеевна Нарышкина

Государь и Императрица сразу же навестили нас, и когда я стала благодарить их за доброту, Император сказал: «Я не мог не приехать. Ваша мать была моей учительницей и воспитательницей, и ее образ тесно связан у меня с воспоминаниями о самых счастливых днях!» Императрица горько плакала у гроба моей матери и всё повторяла, что любила ее, как дочь. Похороны производили внушительное впечатление, церковь Святого Пантелеймона была заполнена людьми, собравшимися почтить покойную. В то время, как мои брат и сестра сопровождали гроб в Степановское, я в глубочайшей скорби и отчаянии осталась в Петербурге.

Вскоре появились очевидные доказательства того, что в придворных кругах против меня плетутся интриги. Наши близкие отношения с императорской семьей были предметом постоянной зависти со стороны некоторых лиц нашего круга. Однако пока была жива мать, никто открыто не осмеливался это выражать. Но теперь некоторым показалось, что настал подходящий момент, чтобы лишить меня места при дворе. Предлогом послужила компания моих друзей, которая в течение зимы собиралась у меня и графини Левашевой. В этом чисто интеллектуальном кругу обычно читали вслух отрывки из западноевропейских газет, и этот простой факт показался моим врагам достаточным основанием, чтобы выдвинуть против меня политическое обвинение, и они распространили слух в Гатчине, временной императорской резиденции, будто я вместе с «сообщниками» разрабатываю конституцию. Чтобы оценить тяжесть этого обвинения, надо представлять себе, какое отвращение вызывало само слово «конституция» в ту эпоху абсолютной монархии. Когда Императору доложили об этих слухах, он даже приказал провести тайное расследование, которое, к счастью, обнаружило полную безвредность нашей литературно-политической деятельности, и в результате моим врагам ничего другого не оставалось, как ждать более подходящего случая.

IX

Предложение от великой княгини Ольги Федоровны. — Мое поступление на службу при дворе. — Старые и новые знакомые. — Прием у Императрицы. — Снова в Ораниенбауме. — Важное политическое событие. — Роковая неосмотрительность. — Триумф графа Толстого. — Конец Ментир-Паши. — Заботы обер-гофмейстерины. — Зимние праздники

Весной, когда я собиралась переехать в Степановское, у меня неожиданно появился мой дядя князь Борис Федорович Голицын с предложением от великой княгини Ольги Федоровны занять пост ее обер-гофмейстерины, на что уже было получено согласие императрицы. После недолгих размышлений я приняла это почетное предложение, о чем тут же сообщила великой княгине. Она ответила приглашением к ней в Михайловское[1004], где я была принята с большой любезностью. На мои слова о том, что мои семейные обязанности не позволяют уделять много времени чему-либо другому, великая княгиня мягко возразила: «Я никогда бы не решилась предложить вам эту должность, если бы не могла предоставить вам возможность свободно распоряжаться своим временем, не меняя привычного уклада вашей жизни. Я только очень радуюсь возможности чаще, чем прежде, вас видеть!» Мне не осталось ничего более, как поблагодарить великую княгиню за ее милость и принять ее предложение. В этот момент в комнаты вошел великий князь Михаил Николаевич и весело спросил: «Мы можем себя поздравить, не так ли? Вы ведь с моей супругой обо всем договорились?» Я ответила, что поздравлять нужно скорее меня, и таким непринужденным образом началась моя служба при дворе, которая продолжалась до 1917 года.

Одиннадцатого июля 1882 года высочайшим указом я была официально назначена обер-гофмейстериной великой княгини и получила указание переехать в Михайловское. Мне и княгине Кочубей, только что назначенной обер-гофмейстериной Императрицы, выделили великолепные помещения в доме для свиты. В наших апартаментах имелась большая круглая гостиная с украшенным цветами балконом, откуда открывался великолепный вид на море, Петербург и Кронштадт. За завтраком и обедом мы ежедневно собирались у наших высоких хозяев. Здесь я познакомилась с шестью юными великими князьями[1005] и была очарована их живым и веселым нравом. Гофмейстером был мой старый знакомый Александр Феофилович Толстой, с которым я много лет назад играла в любительских спектаклях и который часто у нас бывал до отъезда своего на Кавказ. Между мной и придворной фрейлиной Александрой Сергеевной Озеровой, необыкновенно умной и образованной, очень скоро завязалась искренняя дружба, продолжавшаяся многие годы вплоть до ее смерти. В ясные летние дни того года Императрица всегда принимала на Александровской террасе[1006], где она лежала на кушетке, по обыкновению одетая в кружевной пеньюар. Часто к нам присоединялся Государь, и я отчетливо помню, как он сокрушался о недавно умершем генерале Скобелеве, называя его смерть невосполнимой утратой для русской армии. В течение последующих месяцев мне удалось побывать также в других царских резиденциях, и впервые со времен моей юности я снова увидала Ораниенбаум. Там мне все напоминало о моей юности и моей матери, чей живой образ я хранила в своем сердце.

Примерно в то же время случилось политическое событие, последствия которого оказались огромной важности для России, а именно: отставка графа Игнатьева и призвание графа Дмитрия Андреевича Толстого, бывшего при Александре II министром просвещения. Заветной мыслью графа Николая Павловича, как и всех славянофилов, было учреждение земского собора, составленного из всех классов населения. Эта палата, далеко не имеющая парламентского характера, предполагалась исключительно совещательной, сохраняя в неприкосновенности абсолютное самодержавие Государя и резюмируя правительственные функции в известной формуле «Совет — народу, власть — Царю». При докладе об этом графа Игнатьева Государь нашел эту меру преждевременной и ведущей к своего рода конституции, и решительно отказался от такого проекта. Между тем граф уже переговорил о нем с известным публицистом Катковым, и вдруг появилась в «Московских ведомостях» передовая статья, в которой открыто обсуждалась возможность и целесообразность такой меры. Была ли эта статья инспирированной Игнатьевым и напечатана, чтобы убедить Государя в целесообразности Земского собора, или же появилась просто из-за бестактности Каткова, во всяком случае, она сильно рассердила Государя[1007]. В ней он усмотрел своевольное поведение пользующегося дурной славой Ментир-Паши и, исходя из этого, сделал соответствующие выводы. При первом докладе графа Игнатьева ему было объявлено, что его заменяет граф Толстой. Возвращение графа Дмитрия Андреевича было для него настоящим триумфом. Со времен его отставки с поста министра народного просвещения он жил в своем рязанском имении, оставленный всеми, вынося самую грандиозную непопулярность, которая когда-либо была достоянием государственного деятеля. И хотя он хранил молчание, вынужденное удаление из политической жизни глубоко ранило его гордость и самолюбие. Поэтому можно измерить всю степень его победоносного чувства, когда он вдруг был призван на самый ответственный пост в империи. Крепостник по природе, он был убежденным врагом всех новых веяний. Страшное событие 1 марта и собственное пережитое унижение еще усилили это враждебное чувство, которое отразилось на всей