Илион - Дэн Симмонс

Квитироваться, что ли, на совет и посмотреть?

А зачем? Лазутчики скорее всего уже отправились на миссию. Это если Гомер не ошибся. Или не солгал, как в случае с Фениксом. И потом, у меня других забот по горло. Я ведь больше не схолиаст. Простой человек, который хочет уцелеть, а заодно покончить с войной… А лучше всего – повернуть ее в иное русло!

Тем не менее сегодня случится еще кое-что, и при этой мысли в моих жилах леденеет кровь. Как только друзья выберутся из стана, навстречу им попадется Долон – тот самый пехотинец, чье тело я позаимствовал пару дней назад, сопровождая Гектора к дому Елены и Париса. Богатый сын троянца Эвмена послан Приамидом шпионить за ахейцами. Непригожий, но резвый ногами Долон, облаченный в косматую волчью шкуру и хоревый шлем, опасливо пробирается по темному полю, усеянному свежими трупами, к переправе через ров. Зоркие глаза Лаэртида издали замечают лазутчика. Товарищи залегают в засаду среди мертвецов, подпускают Эвменида поближе, затем нападают врасплох и разоружают бедолагу.

Троянец молит о пощаде. Одиссей заверит его (если уже не заверил), что, дескать, «гибель от нашей руки – последнее, чего тебе стоит опасаться», а после аккуратно прощупает парня на предмет важной стратегической информации касательно размещения вражеских ратей и их союзников.

Долон выкладывает то, что ему известно: где разбиты лагеря беззаботно спящих этой ночью кариан, пеонов, лелегов, кавконов, где почивают славные пеласги, а также верные, бесстрастные ликийцы и мизы, гордые как индюки, выдает расположение ратей знаменитых фригийских конеборцев и меонских колесничников, – словом, рассказывает все. И снова, стуча зубами от ужаса, в слезах молит сохранить ему жизнь. Предлагает даже остаться в заложниках, пока герои не наведаются в неприятельский стан и не убедятся, правду ли от него услышали.

Лаэртид отечески улыбнется (или уже улыбнулся?) и похлопает по плечу бледного, трясущегося Эвменида. Потом сорвет с «языка» верхнюю одежду, отберет копье с кривым луком, спокойно объясняя, что так полагается обращаться с пленными, – и тогда уже Диомед рассечет парню шею одним безумным взмахом острого ножа. Отрубленная голова запрыгает по песку, продолжая взывать к состраданию.

Тем временем Одиссей вознесет к беззвездным небесам тяжелую пику Долона, его шапку и седую волчью шкуру, восклицая:

– Радуйся, богиня Афина Паллада! Это твое! Теперь проводи же нас в лагерь фракийцев! Помоги зарезать как можно больше мужей и увести их скакунов! Лучшая часть добычи – снова тебе, клянусь!..

Дикари. Я окружен дикарями. Даже боги у них – варвары.

Нет, к сыну Лаэрта я сегодня не пойду. Это уж точно.

Но вы спросите, при чем здесь Патрокл?

Да ведь я был прав с самого начала: Ахилл – это ключ. Та необходимая чувствительная точка, которая поможет сдвинуть с оси колесо Фортуны, как человеческой, так и вершащей судьбы бессмертных.

Могу поспорить, Пелид и не подумает сниматься с якоря, едва младая Эос встанет из мрака с пурпурными перстами. Нет, шалишь. Он останется, прямо по сюжету, чтобы насладиться страданиями своих собратьев. «Теперь-то, надеюсь, ахейцы приползут к моим ногам», – заявит герой в ужасную минуту, когда все великие военачальники, вплоть до Атридов, Диомеда и Одиссея, будут стенать от ран. И это после того, как Ахилла умоляли вернуться. Упоительное злорадство быстроногого прекратится только с гибелью Патрокла, звонко храпящего сейчас за тонкой занавеской.

Так вот, изменить ход истории может одно: сын Менетия должен умереть сейчас.

Встав с роскошного ложа, быстро проверяю, что у меня есть. Короткий меч – ерунда, это чтобы не выделяться из толпы, дурацкая железка даже не заточена. Для настоящей защиты Муза всегда выдавала нам почти невесомые противоударные доспехи, достаточно прочные, дабы остановить клинок, случайную пику или стрелу (по крайней мере нас уверяли в этом, однако у меня не было случая проверить) и тазер, встроенный в конец тросточки остронаправленного микрофона, с которым не расстается ни один схолиаст. Оружие мощностью пятьдесят тысяч вольт способно оглушить нападающего, пока ученый беспрепятственно доберется до ближайшего квит-портала. Прочее матобеспечение включает в себя линзы интенсивного видения, фильтры, усиливающие слух, краденый Шлем Аида в виде капюшона, что болтается за плечами, квит-медальон на цепочке и тонкий вибрас на запястье.

Внезапно в моем утомленном разуме начинает созревать новый замысел.

Действовать надо сейчас же. Пока я не растерял мужество. Натягиваю кожаный капюшон-невидимку (ни дать ни взять Фродо, Бильбо или, на худой конец, Горлум, нацепивший Кольцо Всевластия) и на цыпочках выхожу из покоев Феникса в спальные чертоги хозяев шатра.

Наложницы давно удалились; обнаженные Пелид и Патрокл спят в обнимку, залитые сумеречным мерцанием. Я даже застываю на месте.

Это что же, Ахиллес – «голубой»? Выходит, младший преподаватель с нашей кафедры, которого вечно высмеивали за одержимость однополой любовью, был прав? И все его выспренние разглагольствования о политкорректности – не ложь, не ошибка?

Чушь какая. Не забивай голову, Хокенберри. Твоя Индиана появится через три тысячи лет, и ты понятия не имеешь о том, что видишь. Парни вдоволь нагулялись, устали, вот и повалились где попало. И потом, кому вообще интересна личная жизнь античных воинов?

Включаю вибрас и просматриваю скан, выполненный пару дней назад в Великом Зале Собраний. Интересно, получится? Прочие схолиасты непременно подняли бы мою затею на смех.

Волны вероятности смещаются в недоступных моему восприятию квантовых сферах. Воздух вокруг содрогается, замирает и вновь подергивается рябью. Осторожно снимаю капюшон. И обретаю облик.

Облик Афины Паллады, Тритогенеи, Третьерожденной из бессмертных, Дщери Зевса, Заступницы ахейцев. Гордо выпрямившись во все свои девять футов, излучая собственное сияние, приближаюсь к ложу героев. Друзья разом просыпаются.

Новое тело неустойчиво, каждый атом так и норовит сорваться с катушек. Вибрас не рассчитан на то, чтобы превращать кратковечных в Олимпийцев. Позвоночник опасно гудит, будто натянутая струна арфы, готовая лопнуть. Значит, время дорого. С трудом, но все же отмахиваюсь от непривычных ощущений: подумать только, у меня вагина и грудь, я – богиня!

И все-таки форма слишком нестабильна. Да и силой Афины я не завладел – одной оболочкой, и то на секунды. А что потом? Ядерная реакция, полное расплавление? Поспеши, Тритогенея!

– Встать, Ахиллес! Подъем!

Быстроногий мужеубийца скатывается с подушек на пол и кое-как поднимается.

– Богиня! Что привело тебя в глухую полночь под этот кров, о дочь Громовержца?

Менетид следует примеру товарища, потирая глаза. Обнаженные тела мужчин затмевают красотой любую из будущих статуй героев. Меж мускулистых, бронзовых от загара бедер качаются ничем не прикрытые пенисы.

– МОЛЧАТЬ! – реву я сверхмощным, сверхчеловеческим голосом Афины.