Мера бытия - Ирина Анатольевна Богданова

партизанской деревни. А ведь говорил ему, вдалбливал в голову, чтоб не давал воли чувствам. Чтоб ни словом, ни взглядом, ни видом не показывал, что душа рвётся в клочья.

День Колькиной казни давил Тимофея Ивановича грудной жабой: сдавило дыхание и похолодели ноги. Тогда он вместе с другими полицаями стоял в оцеплении вокруг виселицы. Серый день, серые мундиры фашистов, чёрные форменки полицаев. Чёрное и серое. И только Колька был в красной от крови рубашке с открытым воротом.

Когда палач накидывал петлю, Колька успел зацепить его взглядом и улыбнуться разбитым ртом, а потом, глядя в толпу, поднял вверх сжатый кулак: мы победим.

— Шнель! — лающе закричал гауптман, командовавший казнью, одновременно ударом сапога выбив скамейку из-под Колькиных босых ног.

Ни один мускул не дрогнул на лице Тимофея Ивановича. С тупым равнодушием он смотрел на гибкое Колькино тело, чувствуя за спиной гулкую тишину, исходившую от согнанных на казнь местных жителей.

Нет, не победить немцам русский народ, который сейчас вобрал в себя и татар, и белорусов, и украинцев, и много других людских ручейков, составляющих вместе могучую реку. И никому не победить. Нас можно вешать, резать, стрелять, но мы всё равно встанем. Из пепла сожжённых деревень поднимемся, осеним себя крестным знамением, возьмём в руки заповедный меч-кладенец и скажем слова, которые спасали Русь не единожды: «Аз есмь с вами, и никтоже на вы».

Керосиновая лампа на столе мигнула, и её огонёк стал совсем тусклым. Тимофей Иванович увидел, как лицо внучки стало проваливаться в тень. Он пошевелился, отгоняя болезненный сон.

— Надюшка, внученька.

— Что, дедушка?

Её голосок звучал ликованием. Губы Тимофея Ивановича дрогнули в улыбке — приятно ощущать себя живым, пусть хотя бы и раненым. Он покорно переждал, когда Надюшка оботрёт ему лоб полотенцем, а потом отстранил её руку:

— Послушай, внучка. Тебе придётся вместо меня сходить в Гатчину и передать документы нашему человеку.

Скрутив жгутом полотенце, Надюшка подалась вперёд:

— Иве?

Недовольный излишней горячностью, Тимофей Иванович нахмурил брови:

— Если будешь забегать вперёд — отстраню тебя от задания.

Он увидел, как от его слов Надя подобралась и посерьёзнела.

Выпрямила спину и ответила по-военному:

— Так точно, товарищ командир!

— Ну, то-то. Теперь слушай внимательно. Документы я выкрал сегодня утром из папки одного майора. О чём бумаги, тебе знать не надо, но их очень ждут подпольщики. А когда выкрал, то нарочно сунулся под партизанский огонь, чтобы меня не заподозрили и не обыскивали. Вроде как майора собой заслонил.

От саданувшей под лопатку боли Тимофей Иванович коротко всхлипнул, заметив, как по лицу внучки пробежала тревога. Она взяла его руку и нашла пульс. Тонкие пальчики приятно холодили запястье.

— Пустое, Наденька. Сейчас не обо мне, а о задании следует беспокоиться. Надо его выполнить так, чтоб комар носа не подточил. Оденешься понезаметнее, возьмешь связку лука, десяток яичек и пойдёшь на базар возле Гатчины. Принеси карандаш, я тебе нарисую карту.

Встанешь на углу около сарайчика. Там ещё большой камень лежит, чтоб лошадей не ставили. К тебе подойдут и спросят:

— Где здесь живёт бабка Марья Потёмкина? Говорят, она продает козу.

— Ответишь: «Я не местная, знаю только, где купить петуха». Отдашь им корзинку с яйцами. Да торгуйся шибче, чтоб соседи слышали.

— А документы?

Тяжело приподнявшись на локте, Тимофей Иванович дрожащей рукой указал на голенище сапога:

— Там они, пошарь поглубже.

Пока внучка доставала бумагу, он внимательно посмотрел на её вспыхнувшие щёки:

— Постой-ка, девка, что-то ты очень разволновалась. Ты ведь, вроде родом из этих мест. Отвечай по совести, есть у тебя родня в Гатчине или нет?

Сапог со стуком брякнулся на порог. Зажав в руке измятый лист бумаги, внучка косо глянула в его сторону:

— Родни нет. Никого там нет, только подруга Оля. И то не знаю, жива ли.

Со скрипом переваривая неожиданную новость, Тимофей Иванович прилёг на подушки, отметив, что перед глазами вихрем закрутились огненные круги. Подруга — это плохо. Очень плохо. Но другого выхода нет. Авось пронесёт нелёгкая.

* * *

Тонкий листок со столбцами цифр и фамилий Катя положила на дно корзины под слой сухого мха, выстеленного, чтоб не разбить яички.

Дед сказал, что путь до Гатчины около двадцати километров, а на базаре надо быть в полдень. Значит, выйти придётся в шесть утра. Катя с тревогой посмотрела на деда. Выговорившись, он ослабел. Лоб стал горячим, а дыхание прерывистым.

Она растопила печку, поставила на плиту чугунок с кашей, приткнула чайник и решительно накинула на плечи платок.

Улица обожгла сырым холодом. Припорашивая грязь, сыпал мелкий снежок. Хлопала калитка на ветру, кое-где над избами тянулись в небо дымки.

По узкой тропинке вдоль забора Катя пробежала до соседнего дома и крепко стукнула кулаком в дверь:

— Тётя Таня, откройте!

В ожидании ответа Катя зажала кулаком платок у горла и поёжилась.

За закрытой дверью раздалась возня:

— Кого там несёт в такую рань?

Звякнула щеколда, дверь распахнулась, и в Катю ненавидяще впились узкие глаза соседки. Тётя Таня была простоволосой, в сапогах на босу ногу и тёмном байковом халате, подпоясанном пеньковой верёвкой.

— Ты? — Рука соседки метнулась вверх, словно хотела вцепиться Кате в волосы, но замерла на полпути. — Чего явилась?

Катя посмотрела ей прямо в глаза:

— Тётя Таня, дед ранен, а мне надо уйти на день. Присмотрите за ним. Если меня арестуют и я к вечеру не вернусь, помогите ему бежать. Он старый, его сразу замучают.

— Да что ты такое буровишь, девка?

Обвисшие щёки тёти Тани мелко задрожали. Она схватилась руками за косяк, продолжая неотрывно смотреть на Катю.

— Больше ничего вам не скажу, но знайте, что наши под Сталинградом наступают.

Лицо тёти Тани на мгновение стало белым как мел, тут же вспыхнув от жара:

— Правду говоришь?

Схватив Катю за плечи, она порывисто прижалась головой к её груди, потом отстранилась и посмотрела на потолок, где на голом шнуре качалась закопчённая лампочка:

— Слава Тебе, Господи! Неужели дожили?

* * *

Дорога от села до Гатчины шла по большей части между деревень. Крайние дома теснились вплотную к тракту, выбегая вперёд нитями тропинок и хребтами деревянных мостовёнок. Несмотря на занавески на окнах и кудрявые печные дымки, деревни выглядели уныло и заброшенно. Много было чёрных пепелищ, торчащих вверх кирпичными трубами. На покосившихся заборах белели листки с приказами комендатуры. Собаки почти не лаяли. Один раз, когда Катя шла мимо низкой избы с резными кокошниками, истерически вскрикнул петух и сразу захлебнулся, словно испугавшись своей смелости.

Каждый раз, проходя мимо немцев,