Дикие цветы - Хэрриет Эванс

Тони с Пасхи не бывал в Боски с девушкой – тогда это была пухлая, смешная секретарша конторы его агента по имени Энн. Она приехала из Довера, а ее отец работал – как бы неправдоподобно это ни звучало – клоуном, что, по словам Тони, могло бы стать сюжетом отличного лимерика. Энн любила повеселиться, и он отвез ее в парк развлечений в Суонедже, а по пути домой выступил со своим обычным монологом о «тяжелой судьбе» и умерших родителях – монологом, после которого девушки обычно захлебывались слезами и клятвенно обещали никогда больше его не беспокоить. Энн же достала пудреницу и спокойно начала краситься, а когда он закончил, сказала:

– Тони, у меня уже есть парень. Он сейчас в армии, возвращается в следующем месяце. Я и так не хотела бы с тобой больше видеться.

– О… я не знал.

– Да. Мы поженимся, когда он встанет на ноги. Он интересуется обувью, хочет открыть свой магазин. Так что не надо рассказывать мне душещипательных историй, милый.

– Я просто хочу, чтобы ты поняла, что я…

– Я знаю таких, как ты, Тони. Мы с тобой одинаковые. Было весело, правда? Я тебе чрезвычайно благодарна. Не волнуйся, я не стану болтать, но я не смогу сделать это еще раз, как бы мне ни хотелось.

Предположение, что они одинаковые: оба готовы к сексу, веселью и ничем не отягощенному общению, удивило и задело его. Она сказала правду, и это получилось самым обидным. Ему моментально захотелось сделать ей больно или наговорить колкостей – он просто возненавидел ее за то, что она поняла, кто он на самом деле. Он высадил ее в Ричмонде и холодно попрощался, а когда наступили майские банковские каникулы, пригласил в Боски труппу из пьесы и уложил в постель как самого мальчика Уинслоу (вне сцены тринадцатилетнего мальчика сыграл молодо выглядящий двадцатилетний юноша), так и актрису, сыгравшую его сестру. Его не заботило, что оба они расстроились и разозлились, обнаружив, что за выходные он воспользовался ими обоими. Он просто произнес каждому свою речь о сиротстве и дважды был вознагражден – причем чем меньше он усердствовал, тем щедрее получалась награда. То были выходные чистого распутства, рекордные для Боски, и в какой-то момент Тони даже наткнулся на Саймона, обрабатывавшего на крыльце маму мальчика Уинслоу. Это показалось ему излишним, но он промолчал – ему никогда не нравилось выставлять себя блюстителем нравов, особенно если речь шла о Саймоне.

Прошло время, и от произошедшего в Боски не осталось и следа. Тони нанял недавно вышедшую замуж дочь миссис Праудфут, Элизу, чтобы та поддерживала чистоту, пока он отсутствовал, и, пусть даже миссис Гейдж была глубоко консервативна, она никогда не задавала вопросов ни по поводу его требований, ни по поводу бесконечного потока ярких молодых людей, собирающихся в доме на банковских каникулах и оставляющих после себя бутылки из-под шампанского в розовых кустах, простыни, испачканные омлетом, или вынутые из конвертов граммофонные пластинки, которые она молча убирала на место. Никто не мог догадаться, что кого-то из предыдущих гостей стошнило на крыльце или что десять человек набилось в деревянный пляжный домик на предыдущих банковских каникулах… Тони вытер лоб ладонью. Он был рад, что Алтея еще не слишком хорошо знала Саймона.

Пока Энтони отсутствовал, двор Боски преобразился. Теперь тут распускалась первая жимолость, а из трещин у дома пробивались душистые лаванда и розмарин. В доме на деревянном столе красовалась ваза с крошечными солнечно-желтыми розами с куста, который вновь начал взбираться по стене после долгих лет сна. На кухне стоял холодный куриный салат, их ожидал накрытый к обеду стол, а диванная подушка, на которую пролили стакан красного вина, стала снова чистой, словно по волшебству. Алтея бродила по дому и интересовалась всем увиденным, однако обходилась без восторженных восклицаний и не суетилась вокруг Тони, пока он открывал ставни и окна. Она просто смотрела: бросала взгляды в зеркало, смотрела из окна, заглядывала в шкафчики – без излишнего любопытства, спокойно, с явным интересом, но не показывая, что у нее на уме. Тони чувствовал, что Алтея нравится ему все больше и больше, и это казалось необычным – он утратил веру в то, что может не только хотеть женщину, но и испытывать к ней симпатию с тех пор, как… Спустя все эти годы.

Они прошли на кухню, и Тони приготовил джин с лаймом – не очень крепкий, так как не преследовал цели напоить Алтею. Взяв стаканы, они впервые в жизни вместе расположились на крыльце Боски, и аккомпанементом этому событию стали звуки ветра и стучащей о стекло соломинки для коктейля.

– Получается, это твой дом? – спросила она немного времени спустя.

– Мой, – ответил он.

– Семьи нет?

– Нет. Родители умерли.

– Берти рассказывал… – (значит, Берти ввел ее в курс дела?) – Прости. Я имела в виду кого-нибудь еще из родственников.

– Не-а.

– Совсем никого? – Она стукнула соломинкой по стакану.

– Черт возьми! – ответил он громче, чем планировал. – Нет. Я же сказал, никого. – Последовала неловкая тишина. – Прости, пожалуйста. Тебе налить еще?

– Чуть позже. – Она встала и посмотрела поверх перил. – Когда я была маленькой, мы с сестрой, несмотря на запрет отца, ловили форель с пристани в конце нашего сада.

– У вас был сад?

Она повернулась и взглянула на него, облокотившись на перила, и ее волосы развевались на ветру.

– Да. В доме, где я выросла, в Керкубри. Длинный сад, ведущий к реке Ди. Мой отец – художник, и в конце сада у него была студия. Он целый день напевал, пока рисовал.

Тони кивнул. Ему нравилось, как шею покалывает ветер, как позвякивает металл о влажный стакан.

– Мы жили рядом с замком и крохотной бухтой. Красивое место. Небо там выше, чем здесь – уж не знаю почему. Однажды у моей сестры начало клевать, но она потеряла равновесие и упала в реку, и мне пришлось нырять за ней. То еще удовольствие – сестра большая, а мне только девять. Когда мы вернулись домой, насквозь промокшие и вонючие, отец выбежал из студии и спросил, почему с нас течет вода. «Лучше не вспоминать», – ответила Айла, а папа решил, что это самая смешная шутка на свете, и дал ей ириску… Я это к тому, что иногда надо забывать. – Она наклонилась к нему, все еще держась за перила. – Просто забудь, что это случилось.

– Миссис Галлахер, наша соседка в Лондоне… – сказал Тони задумчиво. – Потеряла сына в Первой мировой. Она никогда о нем не говорила, будто его никогда и не было. Мне ее дочь рассказала.

– Что ж, это лучший из вариантов, – откровенно ответила Алтея, протягивая Тони пустой стакан. – Я передумала насчет добавки, раз уж ты предложил.

Он встал и с задумчивым видом отнес стаканы в дом, чтобы приготовить еще по коктейлю. Его заинтересовала идея никогда больше не думать о маме и о том, как он до сих пор по ней скучает, не вспоминать о папе и о его смерти, не гадать, жива ли Дина, в безопасности ли она и счастлива ли (хотя он знал, что счастье невозможно – ведь ее здесь не было), не представлять лицо Дафны, когда она покидала дом на следующее утро. Когда в тот день Тони вернулся в свою спальню, он обнаружил, что Дафна оставила там свое нижнее белье, и знал, что она сделала это намеренно: чтобы ему пришлось от него избавляться, чтобы он думал о ней без белья в течение всего дня. С тех пор он никогда больше не заходил в свою спальню – ни разу, но вот прошло пятнадцать лет, и, стоя уже взрослым мужчиной в темноте кухни-столовой, Тони вдруг понял, что нашел решение, которое пытался отыскать с того самого дня, когда остался один. В его голове закрытая дверь спальни, где они с Дафной занимались сексом в ту самую ночь, когда он потерял Джулию, стала метафорой: а что, если просто выбросить все это из головы и захлопнуть дверь? Почему бы не притвориться, что ничего этого не было, вместо того чтобы испытывать приступы боли, ведущие к непомерной выпивке, омерзительному поведению, забыванию реплик на сцене и невозможности сосредоточиться из-за постоянной дрожи? Что, если просто… утрамбовать все это, как табак в трубке, поджечь и оставить гореть?