Анри Бергсон - Ирина Игоревна Блауберг

отчетливом виде. Центром, вокруг которого выстраиваются все остальные темы, стала здесь проблема изменения, рассмотренная во второй оксфордской лекции. С этого мы и начнем.

Еще в ранних работах, выступив против прежнего понимания субстанции в трактовке сознания, Бергсон поставил вопрос о том, как соотносятся длительность и субстанциальность. В «Творческой эволюции» он назвал длительность самой субстанцией вещей, обозначив таким образом ее онтологический статус. Продолжая эту линию, он утверждает в «Восприятии изменчивости»: «Изменчивость довлеет самой себе, она и есть сама вещь»-[461], она не предполагает субстанции как некоей неизменной «подпоры», поскольку представляет собой «нечто самое субстанциальное и самое прочное» (с. 26). Конечно, с точки зрения традиционной философии это очень странное заявление: как мы можем представить изменение само по себе, без чего-то изменяющегося? Действительно, подобное представление ускользает от сознания. Но виной тому, по Бергсону, все те же присущие нам навыки пространственной визуализации, о которых он рассуждал еще в «Опыте». Причиной многовековых философских заблуждений он считает то, что сама метафизическая реальность понималась как потусторонняя, чуждая изменению и движению, а в них, в свою очередь, усматривали совсем не то, чем они являются на самом деле. Метафизики, последовавшие за Зеноном, «удержали от изменчивости то, что не меняется, а от движения то, что не движется» (с. 16), совершенно исказив тем самым видение действительности. Но если философия, расширив и углубив способность восприятия (этот момент, изложенный в первой части работы, мы рассмотрим позже), вернется к непосредственному видению реальности как длительности, то она не будет больше, как прежде, бежать от действительности, от времени, напротив, она повернется к ним и постигнет их суть – неделимость изменения.

Как в душевной жизни нельзя выделить рядоположенных состояний, так в мире в целом, по Бергсону, нельзя выделить отдельных вещей, в нем есть только поток изменения. Данный тезис не нов: в общем виде он был высказан еще в «Материи и памяти», затем развернут в «Творческой эволюции». Но здесь Бергсон применяет его непосредственно в обсуждении проблемы субстанциальности изменения, вызвавшей особенно много возражений у его критиков, в частности у Маритена. Изменение субстанциально, по Бергсону, именно потому, что, как стало ясно из «Творческой эволюции», онтологическую основу мира составляет длительность, сознание, которому присущи те же характеристики, что и сознанию индивидуальному, а следовательно, всякое качественное изменение, развитие, происходящие в мире, суть проявления длительности. Собственно, то, что здесь называется «изменением», и есть длительность, понятая в ее универсальном смысле, как длительность Вселенной, – уникальный процесс, не являющийся ни единством, ни множественностью, а удивительным образом сочетающий в себе и то, и другое, точнее, предшествующий разделению на единое и многое.

Объясняя, что означает неделимость движения, Бергсон возвращается к вопросу о «естественных разделениях реальности». Совершаемый нами акт поднятия руки неделим, либо же, если мы поднимаем руку в несколько приемов, то неделим каждый из этапов этого процесса; таково естественное расчленение нашего движения. Так и в беге Ахилла и черепахи, как пояснялось в «Творческой эволюции», существуют именно неделимые этапы, шаги, а не отдельные состояния, выявляемые рассудком. Поэтому древний философ (Бергсон имеет в виду киника Диогена) был прав, доказывая возможность движения, вопреки Зенону, непосредственно, ходьбой. Зенон, разумеется, не согласился бы ни с опровержением Диогена, ни с возражениями Бергсона, – ведь их аргументы относятся к тому самому «миру мнения», которому он противопоставил мир истинного бытия. Но для Бергсона мир истинного бытия иной, и в нем позиция Диогена вполне правомерна: важно не то, как мы мыслим движение и с какими сложностями при этом сталкиваемся, а то, как мы его реально совершаем и непосредственно, «изнутри», воспринимаем. И если сделать усилие и постараться вникнуть в суть подобных примеров, то выяснится следующее: «Есть изменения, но нет меняющихся вещей: изменчивость не нуждается в подпоре. Есть движения, но нет необходимости в неизменяемых предметах, которые движутся: движение не предполагает собою движущегося тела» (с. 22). Если понять, что именно неделимость, непрерывность движения и изменения есть нечто простое, а сложны лишь отдельные состояния, то падут все трудности, воздвигнутые философией вокруг проблем изменения и субстанции и приведшие к тому, что субстанцию отодвинули в сферу непознаваемого. «Сделаем… усилие, чтобы воспринять изменчивость такою, какова она есть в своей неделимости: мы увидим, что она есть сама субстанция вещей, и ни движение не будет нам более являться в той неустойчивости, которая заставляла его ускользать от нашей мысли, ни субстанция в той неподвижности, которая делала ее недоступной нашему опыту» (с. 31). Поясняя это суждение применительно ко внешнему миру, Бергсон исходит из теории материи, изложенной в «Материи и памяти» и «Творческой эволюции», где материя предстала как результат ослабления напряжения сознания. В сфере природы подтверждение своих взглядов он видит в открытиях физики, которые показывают, как материя дробится на все более мелкие частицы и в конце концов «подпора, дарованная движению в бесконечно малом, кажется не более как удобной схемой, простой уступкой ученого привычкам нашего зрительного воображения» (с. 24); материя рассеивается в движения, в колебания в пространстве. Подвижное тело в таком случае представляет собой просто цветное пятно, которое сводится к чрезвычайно быстрым колебаниям, и это «так называемое движение вещи есть в действительности не что иное, как движение движения» (там же).

Но, как и прежде, наиболее достоверной сферой исследования остается для Бергсона область внутренней, душевной жизни личности. Именно в сознании субстанциальность изменения проявляется, полагает он, наиболее очевидно, поскольку там действует память, сохраняющая прошлое и связывающая его с настоящим. Бергсон подробнее, чем раньше, останавливается на этих проблемах, проясняя свою позицию, изложенную в «Опыте» и в «Материи и памяти». Что такое настоящее, настоящий момент? Если представлять его как математический момент, который «по отношению ко времени есть то же, что математическая точка по отношению к линии, то ясно, что подобный момент есть чистая абстракция, точка зрения ума; он не может иметь реального существования. Никогда из подобных моментов вы не сделаете времени, как из математических точек вы не составите линии» (с. 26). В действительности, говоря о настоящем, мы подразумеваем какой-то промежуток времени: например, поясняет Бергсон, когда произносится фраза, настоящее определяется временем се произношения. Однако это дробление условно, данной фразой просто ограничивается поле внимания. Но можно направить внимание и на все предшествующие фразы, тогда и они попадут в сферу настоящего; и в принципе внимание могло бы бесконечно расширяться, охватывая собою всю ту последовательность без рядоположенности отдельных состояний, последовательность взаимопроникновения, которую и представляет собой истинная длительность. «Внимание к жизни, достаточно сильное и достаточно свободное от всякого практического интереса, охватило бы, таким образом, в неделимом