Анри Бергсон - Ирина Игоревна Блауберг

не полностью причастны телам, то можно предположить, что сознания отчасти взаимодействуют друг с другом (такая возможность вполне объясняется в концепции, изложенной в «Творческой эволюции»). Если существует такая интеркоммуникация, то природа, полагает Бергсон, приняла предосторожности, чтобы сделать ее безвредной, и возможно, что имеются специальные механизмы для удаления возникших таким путем образов в сферу бессознательного; однако при ослаблении этих механизмов те или иные из образов проходят контрабандой в сознание. Из этого Бергсон вновь делает вывод о возможности посмертного существования души. Если постепенно перенести в сферу изучения духа установку на точность и строгость исследований, характерные для научной, математической мысли, то наука о духе может дать результаты, которые превзойдут все наши надежды, – в таком оптимистическом тоне завершил Бергсон свое выступление.

Проблема личности. Единое и многое

Проблему личности Бергсон подробно рассмотрел в цикле из 11 лекций, с которыми он выступил в апреле – мае 1914 г. в Эдинбурге. Эти лекции особенно интересны тем, что включают в себя подробные историко-философские экскурсы, где основное внимание уделяется Плотину и Канту[465]. Философия всегда стремилась, подчеркнул здесь Бергсон, охватить в едином видении целостность вещей, поскольку философствовать означает прежде всего объединять. Но если античная философия осуществляла такое объединение путем сведения бесконечного множества отдельных предметов к определенному числу понятий, а их, в свою очередь, к одной всеохватывающей идее, то новоевропейские философия и наука действовали иначе. Они установили между предметами, а точнее – между фактами, отношения взаимозависимости, выраженные в законах, предполагая, что таким путем можно достичь все более общих законов и даже некоего единого принципа, к которому можно свести всё. В обоих случаях представление о целостной реальности как связной системе полностью удовлетворяет рассудок, ибо только в совершенном единстве он «обретает покой» (р. 88). Но и там, и здесь, по Бергсону, возникает проблема: как вписать в эту картину личностей, реальных индивидуальностей, каждая из которых представляет собой микрокосм внутри макрокосма и в то же время обладает подлинной независимостью? По мере того как философия становилась все более систематичной, она все сильнее стремилась растворить личность в Целом. Такая ситуация, удовлетворявшая рассудок, вызывала протесты со стороны воли, выступавшие в разных формах: в форме скептицизма, критического идеализма и др. Однако будущее, по Бергсону, принадлежит философии, которая сумеет примирить требования рассудка и воли, – не случайно в возможность такого примирения всегда верил здравый смысл. «Обращение к здравому смыслу находится в согласии с традицией шотландской философии, как и с французской традицией», – подчеркнул Бергсон (это, заметим, прозвучало особенно уместно в Эдинбурге, шотландском городе). Но попытка примирения, осуществляемая в сфере одних только понятий, ни к чему не приведет; нужно обратиться к самой реальности, к тому, как мы осознаём собственную личность.

Однако предварительно Бергсон рассмотрел «традиционное учение о личности», которое, по его словам, изменяя форму в течение веков, осталось тем не менее прежним, а потому можно сказать, что «до сегодняшнего дня существовала только одна систематическая философия личности» (р. 91). Она была разработана в Древней Греции и обрела завершенную форму в учении Плотина, философа, которого, по словам Бергсона, «слишком мало изучали и значение которого слишком мало оценили» (ibid.). Последователь Аристотеля и Платона, связанный также со стоиками (хотя он и критиковал их), Плотин обобщает в себе всю греческую философию, но, как сильный и оригинальный мыслитель, он оставил свой собственный отпечаток на философии, которая стала достоянием последующих поколений. Именно в концепции Плотина, полагает Бергсон, лежат истоки тех сложностей в трактовке личности, с которыми сталкивалась философия в дальнейшем развитии. Вместе с тем, «из всех философов античности только Плотин был подлинным психологом» (р. 92), поскольку именно у него проблема человеческой души занимает центральное место. А ключевой момент этой проблемы – вопрос о том, каким образом одно и то же существо может представать в виде неограниченного множества состояний и тем не менее быть единой самотождественной личностью. Итак, проблема формулируется следующим образом: «…как наша личность может быть, с одной стороны, единой или простой, а с другой – множественной?» (ibid.). (Как видим, это именно та проблема, с которой с самого начала столкнулся и Бергсон.) Плотин, по Бергсону, предположил, что каждый индивид является множественным в низшей природе и единым в природе высшей, т. е. он рассматривал личность как в основе своей единое и нераздельное существо, которое путем нисхождения или отдаления от самого себя «отпадает» в неограниченную множественность. Тяготея к разделению, личности все больше материализуются; стремясь к высшему единству – становятся существами все более духовными. В пределе это единство совпадает с единством других личностей, и все они составляют одно целое с самим Богом.

Далее Бергсон разбирает плотиновское учение о логосе, подчеркивая при этом необходимость порыва, толчка (poussee), побуждающего Единое выйти из самого себя и спуститься к жизни во времени; он излагает здесь теорию трех ипостасей. Помимо чисто теоретических выводов Плотина, особенно важным ему представляется тот факт, что Плотин опирался в своем учении на внутренний опыт. Современная философия, полагает Бергсон, может многое извлечь из этого учения, из творчества столь проницательного психолога, хотя само здание, возведенное Плотином на этом основании, было непрочным. Правда, перечисленные Бергсоном ведущие идеи Плотина, обнаруживаемые во многих позднейших системах (действие есть нечто меньшее, чем созерцание; движение меньше неподвижности; длительность неограниченно делима; для того, чтобы обрести субстанциальность, необходимо выйти за пределы времени), – именно те, против которых выступил когда-то сам Бергсон. С его точки зрения, философия очень долго – вплоть до Канта и в определенной мере после него – воспроизводила, правда в ослабленной форме, теорию личности, которую можно найти у Плотина. Причиной ослабления было, по Бергсону, стремление согласовать плотиновскую метафизику духа с новой философией природы, показавшей (особенно после великих научных открытий эпохи Возрождения) возможность установления отношения взаимозависимости между определенными явлениями природы, т. е. возможность подчинения их законам, выраженным в математической форме. В результате природа предстала как гигантская машина, а свобода воли, хотя Декарт и пытался ее сохранить вопреки своему признанию универсального механицизма, стала после него и до Канта фактически простой иллюзией. Вместе с тем новоевропейское учение о природе, утверждает Бергсон, удалило из природы элемент беспорядка и деградации, носивший у древних философов название «материи» (υλη), который Плотин использовал для объяснения процесса выхода из вечности во время, а греческие философы в целом – для объяснения времени и пространства. «Было очень сложно принять идеи Плотина относительно Духа и тем не менее упразднить этот принцип. И, однако, именно это сделали Лейбниц и Спиноза, а в целом – метафизика Нового времени» (р. 96). Бергсон, конечно, не