Дочь Рейха - Луиза Фейн

Дверь кафе распахивается, входят люди, сразу заполняя небольшое помещение чуть не до отказа. Первой появляется пожилая женщина, ее седые волосы убраны на макушке в тугой узел. Она худощавая, с яркими карими глазами и удлиненным, узким лицом. Я тут же узнаю ее. Анна.

Под мышкой она держит книгу. Ее обложка вылиняла от времени, но геометрический орнамент на ней все еще различим. Господи, только бы не заплакать! Я судорожно сглатываю.

За ней входит мужчина средних лет, довольно хрупкого сложения. У него приятное открытое лицо; светло-русые, тронутые сединой волосы коротко подстрижены. Пока он оглядывается, я вижу светло-голубые глаза и высокие скулы. У меня обрывается сердце.

Мой сын.

Я могла бы встретить его на улице и, не узнав, пройти мимо. Сколько потеряно лет. Мое горло снова перехватывает. На глазах выступают слезы. Будет ли у меня шанс узнать его теперь? Узнать по-настоящему? Услышу ли я когда-нибудь от него «мама», придет ли он когда-нибудь ко мне делиться своими проблемами? Вряд ли. У меня украли целую жизнь, зато он жив, здоров и, кажется, счастлив. А это главное, чего любая мать может пожелать для своего сына.

Он встречает мой взгляд, и некоторое время мы с ним глядим друг на друга. Выражение его лица остается для меня загадкой, как для него – мое. Мы с ним чужие люди, мой Стэнли и я. И все же на миг все, что окружает нас в этом кафе: стук фарфоровых чашек о блюдца, запах свежемолотого кофе, чужие голоса, – все отступает куда-то далеко-далеко и мы с ним как будто остаемся один на один. Только он и я.

Пятьдесят шесть лет я мечтала о том, как увижу своего сына. И вот это случилось. Он здесь, рядом, живой, настоящий, а мне не верится. Я словно онемела изнутри, до того это все пугающе и непривычно. Мы – он и я – находимся в одной стране, в одном городе, даже в одном и том же помещении. Вот этот мужчина, который стоит в паре шагов от меня и смотрит мне в глаза, – мой сын. Что он думает обо мне – дочери Рейха, которая младенцем отослала его в чужую страну? Страх и другие эмоции обуревают меня. Но вот он коротко кивает мне, и на его лице расцветает улыбка, теплая, ничуть не осуждающая, и я испытываю глубокую благодарность.

Все будет хорошо, мы со Стэнли найдем общий язык. Может быть, не сразу, но обязательно найдем.

Мой сын делает шаг в сторону, пропуская в кафе мальчика лет пятнадцати: он длинноногий и рослый, не в отца, чувствуется, что ему еще не по себе в собственном теле, таком новом для него, и он скрывает смущение, пряча лицо за длинной темной челкой.

Мой внук?

Но это еще не все. В кафе впархивает девушка, наверное старшая сестра мальчика. Ее огромные голубые глаза сразу ловят мой взгляд, и у меня перехватывает дыхание. До чего похожа, нет слов. На ней мешковатый джемпер, джинсы, продранные на коленях, темные кудри рассыпались по плечам. Кажется, будто я вижу саму себя в семнадцать лет. Вот только я в этом возрасте уже родила Стэнли, что теперь кажется мне странным.

Жаль, что в дверь никто больше не войдет. Но входить некому. У меня в сумочке лежит письмо, содержимое которого навеки отпечаталось в моей памяти. Чужая рука вывела вот такие слова:

Милая моя Хетти!

Пишу второпях, чтобы застать ближайшую почту. Не хочу, чтобы тебе пришлось ждать ответа на твое чудесное письмо хотя бы одним часом дольше, чем это необходимо. Вслед этому письму я пошлю другое, со всеми подробностями: через день-другой ты получишь и его. Это письмо я пишу со смешанными чувствами, прежде всего счастья, оттого что ты жива. Вальтер не оставлял надежды отыскать тебя после войны. Много лет слал один запрос за другим, но получал только один ответ: не найдена. Ну а потом контакты с Восточной Германией стали и вовсе невозможны для иностранцев. Мы так боялись, что ты не пережила ту войну. Так что теперь новость о том, что ты жива и у тебя все хорошо, наполняет меня несказанной радостью.

Но есть и плохая новость. Мне очень больно писать об этом, но Вальтер скончался три года назад, скоропостижно, от сердечного приступа. Он был, как ты знаешь, самым лучшим из людей. В годы войны он внес свой вклад в борьбу с нацизмом, и скажу лишь одно: он был отчаянно храбр. После войны он открыл шляпный магазин, и его дела шли в гору до самой его смерти. В последнее время, когда натуральные меха потеряли былую популярность, он занялся исключительно женскими шляпками и стал настоящим знатоком мира моды! К тому же он всегда был обворожителен с клиентками, неудивительно, что дамы любили его до беспамятства. Он был хорошим семьянином, так что мы – я, Стэнли, кузены и наши дети (трое) – до сих пор горюем, потеряв такого прекрасного мужа, отца и дядю. Мне так больно, что приходится сообщать тебе такую печальную новость в первом же письме, что я спешу сообщить тебе другое: Стэнли, твой замечательный сын, жив и здоров. Он адвокат, весьма успешный, жен ат, имеет двоих детей – мальчика и девочку, оба уже подростки. Мне повезло быть частью его жизни – он такая радость. Поэтому я просто помыслить не могу о том, что ты его не увидишь. Ты обязательно приедешь в Англию, все расходы мы возьмем на себя. Стэнли очень неплохо зарабатывает, и оплатить твою поездку ему будет совсем несложно. Ты приедешь и пробудешь с нами столько, сколько захочешь. Подробности следующим письмом.

И вот Анна подходит к моему столу и останавливается прямо напротив меня. С минуту мы с ней смотрим друг на друга: голубые глаза вглядываются в карие. В карих глазах нет ненависти, только печаль. Ну, может быть, сочувствие. И кое-что еще. Знакомый свет, который я распознаю с первых же секунд, свет, который не давал мне самой впасть в отчаяние и опустить руки в самые трудные времена.

Свет надежды.

И тогда Анна, женщина, которую я не встречала никогда в жизни, но которая больше полувека снилась мне в тревожных, мучительных снах, делает мне навстречу шаг и заключает меня в теплые объятия.

Семья моего отца была из евреев-ашкенази, которые изначально жили в Бродах – теперь на Украине, но раньше это была часть Галиции, провинции на северо-востоке Австрийской империи. Весь XIX век Фейны, как и многие другие евреи, торговали шкурами и кожами. Семейное дело требовало частых поездок в Лейпциг, в те времена важного центра европейской меховой торговли, поскольку лейпцигские ярмарки функционировали еще со Средних веков.

Изменения в саксонском законодательстве, принятые в 30-е годы XIX века, привели к появлению в Саксонии еврейских переселенцев, и в марте 1870 го да все Фейны официально приняли саксонское гражданство и стали жить в Лейпциге. Вскоре они полностью интегрировались в немецкую жизнь. Образованные и честолюбивые, они стали успешными предпринимателями (фирма была зарегистрирована в 1904 году). На Брюле, в самом сердце еврейского квартала, они торговали мехами и вскоре обзавелись недвижимостью. Все это со временем было украдено нацистами.

В 1931 году мой отец стал доктором права, а летом 1932-го открыл в Лейпциге собственную адвокатскую контору. 30 июня 1933 года вышел запрет на занятие юриспруденцией для евреев на территории Германии, и отец потерял практику. Он рассылал письма по всей Европе, пытаясь устроиться хоть где-нибудь, но бесполезно. Антисемитизм нарастал по всему континенту. Еще за несколько лет до этого мой отец прочел «Майн кампф» и потому хорошо понимал, какую опасность представляет только что избранный во власть Гитлер. К концу 1933 года он выехал из Германии (его молодая жена, ожидавшая в то время первенца, последовала за ним через несколько недель) по визе, которая давала право на въезд в Британию и временное пребывание в стране – статус, который отец сохранил до 1946 года, когда получил гражданство. До того ему приходилось каждый год обращаться в министерство внутренних дел с запросом о продлении визы. Продление ему давали, а в годы войны он даже избежал интернирования, поскольку каждый раз предоставлял подтверждение успешности своего бизнеса, а значит, способности содержать себя и семью.