Лермонтов - Алла Марченко

Григорий Александрович Печорин в аналогичной ситуации делает в своем Журнале такую запись:

«…Пробегая мыслию прошедшее, спрашиваю себя: отчего я не хотел ступить на этот путь, открытый мне судьбою, где меня ожидали тихие радости и спокойствие душевное?.. Нет, я бы не ужился с этой долею! Я, как матрос, рожденный и выросший на палубе разбойничьего брига: его душа сжилась с бурями и битвами, и, выброшенный на берег, он скучает и томится, как ни мани его тенистая роща, как ни свети ему мирное солнце; он ходит себе целый день по прибрежному песку, прислушивается к однообразному ропоту набегающих волн и всматривается в туманную даль: не мелькнет ли там на бледной черте, отделяющей синюю пучину от серых тучек, желанный парус, сначала подобный крылу морской чайки, но мало-помалу отделяющийся от пены валунов и ровным бегом приближающийся к пустынной пристани…»

Лермонтов, не скупясь, подарил антигерою и антиподу образ из юношеского своего «Паруса», в котором, как мы помним, пытался объяснить девочке с родинкой причину внезапного, в августе 1832-го, бегства от счастья:

В мае 1840 года Михаил Юрьевич судил себя куда строже, по сути, беспощадно. Я имею в виду загадочную строку из стихотворения «Тучи»: «Или на вас тяготит преступление…» Стихи эти, по воспоминаниям Владимира Соллогуба, гости Софьи Карамзиной впервые услышали в авторском исполнении 5 мая 1840 года:

Считается, что Михаил Юрьевич, отправляясь в новое «изгнание», противопоставляет свои чувства (при разлуке с родиной) бесчувственности (холодности) «вечно свободных» «тучек небесных».

Но так ли это? «Вечные странники» «мчатся» тем же маршрутом, что и поэт, – в сторону южную, а цепь их жемчужная, растянувшись в небесной лазури, подозрительно похожа на белеющий «в тумане моря голубом» «парус одинокий». К тому же и ему (как и им!) наскучили бесплодные нивы ставшего немилым севера, и юг – не чужбина, а чуть ли не вторая родина…

Впрочем, в вечер прощания с Петербургом этот потаенный, внезапно вырвавшийся из подсознания подтекст прощальной элегии («или на вас тяготит преступление…») был, похоже, неожиданен и для автора. Да и в сторону южную Лермонтов по обыкновению не поспешал, то и дело сворачивая с прямоезжего тракта на проселки: собирал, складывал по частям Образ (складень) отчизны:

В результате, выехав из Москвы 25 мая, в Ставрополь прибыл он только 10 июня и сразу же убедился: нельзя дважды войти в один поток. Смотр, произведенный три года назад государем императором войскам Отдельного Кавказского корпуса, и то особое, якобы со знанием местных обстоятельств, внимание, которое после южного вояжа Николай стал уделять кавказским делам, преобразили захолустный городишко. Ставрополь, до невероятной тесноты заполненный гвардейцами, приосанился. Командированные петербуржцы приехали загодя, с запасом, и в ожидании очередной экспедиции развлекались как могли. Окна в обновленной гостинице Найтаки светились всю ночь. Лермонтову развлекаться не пришлось: на следующий же день он был зачислен в отряд генерала А.В.Галафеева, на Левый фланг, и 17 июня выехал в крепость Грозную.

Ставропольское начальство, точнее, генерал Граббе на свою ответственность освободил Лермонтова от необходимости являться в Тенгинский пехотный полк. Граф П.X.Граббе, заменивший еще в 1838 году на посту командующего Линией и Черноморией умершего А.А.Вельяминова, не слишком себя обременял моральными коллизиями, неизбежно возникавшими в ходе «вечной войны», ибо совершенно искренне полагал: горцы – «дикие звери». Косвенно причастный к декабризму и даже когда-то слегка пострадавший за 14 декабря, он каждый год наедине с самим собою отмечал этот роковой день. Однако симпатии его были на стороне жертв – неопытных, обольщенных «несбыточными теориями»; лидеры декабризма в его глазах – злодеи, затеявшие смуту «для безотчетных и преступных видов». Но при этом граф был человеком безупречной личной и профессиональной честности, а кроме того, немного поэтом (для собственного удовольствия переводил античных авторов); его дневники свидетельствуют о несомненных, хотя и не реализованных литературных данных – вначале, в юности, по недостатку честолюбия, а позднее «от старости». Словом, новый командующий совсем не случайно избрал своим девизом строчку из Николая Языкова: «Да возвеличится Россия, да сгинут наши имена». Стоявший перед ним в ожидании решения своей судьбы молоденький поручик имел самое прямое отношение к величию России, как понимал его генерал, и он не мог позволить себе закрыть на это глаза…

В 1836 году по инициативе Николая была основана Черноморская береговая линия – несколько укреплений от Анапы до Поти. По замыслу автора проекта, задача приморских гарнизонов заключалась в том, чтобы пресечь снабжение горцев морским путем (из Турции на Кавказ доставлялось английское оружие; Англия, опасаясь за свои колонии, была сильно обеспокоена «русской экспансией на Восток»). Однако гарнизоны, оставленные в причерноморских, заложенных еще при Вельяминове, укреплениях, вместо того чтобы угрожать горцам, сами оказались в состоянии постоянной блокады. Даже из-за стен нельзя было показаться, не рискуя жизнью: все – от возделывания огородов до рытья могил – оплачивалось кровью. И если бы только кровью! Усилия полковых медиков были бессильны перед здешней лихорадкой. Доходило до того, что девять десятых числа солдат, как свидетельствует военный историк, лежали больными и некому было «занимать караулы…». В одном из этих обреченных на истребление фортов летом 1839 года и умер Александр Одоевский.

Среди «настоящих кавказцев» Береговая линия была крайне непопулярна. Даже соперничающие друг с другом Евгений Головин (командир Отдельного Кавказского корпуса) и Павел Граббе в отношении «Прибрежной линии» были единодушны, считая ее «шарлатанством». Она и была шарлатанством, что и доказала весна 1840-го. 7 февраля черкесы захватили форт Лазаревский. В ночь с 28-го на 29-е – Вельяминовский, а 22 марта взлетело на воздух все, что осталось от укрепления Михайловское. Чудом уцелевшая к концу штурма горстка солдат, не желая сдаваться в плен, подожгла пороховой погреб.

Докладывая об этой катастрофе, Граббе писал Николаю: «Если четыре роты пехоты, значительное число орудий… примерная храбрость и распорядительность начальников и самая упорная и мужественная защита не могли спасти укрепления, то ясно, что слабость Береговой линии находится в самых основных началах ее устройства».