Лермонтов - Алла Марченко

11 декабря 1840 года «государь император, по всеподданнейшей просьбе г-жи Арсеньевой, бабки поручика Тенгинского пехотного полка Лермонтова, высочайше повелеть соизволил: офицера сего, ежели он по службе усерден и в нравственности одобрителен, уволить к ней в отпуск в С.-Петербург сроком на два месяца».

Соизволение это, при упрощенной трактовке характера Николая, выглядит нелогичным, тем более нелогичным, что Бенкендорф предлагал другой вариант – отпуск во внутренние губернии, и довод приводил вполне разумный. Бабка поэта находится в Тарханах, пензенском своем поместье, с какой стати для свидания с внуком ей в Петербург приезжать – по зимней дороге в этакую даль пускаться?

А между тем и в этом поступке государя была логика, и притом железная.

Обнадеженные относительным благодушием, с каким Николай отнесся, вопреки обыкновению, к дуэльной истории Лермонтова, друзья поэта, и прежде всего Софья Карамзина, через «некое высокопоставленное лицо» (по всей вероятности, Жуковского) обратились с просьбой к императрице: переговорить с царем. Александра Федоровна, очарованная лермонтовской «Молитвой» (императрица эти стихи даже в дневник свой переписала), сделала то, что было в ее возможностях: уговорила супруга прочитать «Героя нашего времени». Николай пообещал и, так как считал себя человеком слова, несмотря «на скуку и отвращение», осилил роман.

12 июня 1840 года. Император – императрице:

«Я прочел героя до конца и нахожу вторую часть отвратительною, вполне достойную быть в моде. Это то же преувеличенное изображение презренных характеров, которые мы находим в нынешних иностранных романах. Такие романы портят нравы и портят характер. Потому что, хотя подобную вещь читаешь с досадой, все же она оставляет тягостное впечатление, ибо в конце концов привыкаешь думать, что свет состоит только из таких индивидуумов, у которых кажущиеся наилучшими поступки проистекают из отвратительных и ложных побуждений. Что должно явиться последствием? Презрение или ненависть к человечеству… Итак, я повторяю, что, по моему убеждению, это жалкая книга, показывающая большую испорченность автора».

Последние слова, которые Николай сказал наследнику, были: «Держи все-все», – и, несмотря на приближение агонии, сопроводил их «жестом руки, настолько энергичным, что не оставалось сомнений: держать должно было крепко».

Наследник, как известно, завет отца исполнить уже не смог. Но сам Николай свою державу держал.

«Смерть Поэта» была истолкована как вольнодумство, но об испорченности автора речь не шла. Дуэль являлась преступлением, но преступлением типовым. Выход «жалкой» книги, которая тем не менее обладала – это император почувствовал точно – магнетической силой влияния, силой воздействия на умы и сердца, книги, которая мешала держать в энергичном кулаке все, что рвалось к жизни, все, что сопротивлялось бульдожьей хватке, был уже случаем отдельным, и этот отдельный случай требовал отдельного, исключительного внимания. Но вот что любопытно: несмотря на антипатию к роману в целом (из-за «отвратительной второй части», то есть «Журнала Печорина»), император заметил, что характер Максима Максимыча «набросан верно», и даже выразил надежду, что автор, «если прочистит себе голову», сможет обратить общественное внимание на истинных героев времени, таких, как Максим Максимыч. Во время кавказского вояжа Его Величество убедился: «кавказский корпус насчитывает их немало».

По всей вероятности, доброму Максиму Максимычу и обязана Елизавета Алексеевна нечаянной радостью – последним свиданием с внуком. Но радость была недолгой. В феврале 1841 года бумаги представленных к награде за летнюю экспедицию вообще и за сражение при реке Валерик особенно дошли наконец до Петербурга. Николай был более чем удивлен. Давая (еще в декабре 1840 г.) разрешение на отпуск поручику Тенгинского пехотного полка Лермонтову Михаилу Юрьевичу, император и мысли не допускал, что тот не явился в назначенный ему полк, а своеволием Граббе употреблен в Чеченском отряде. Естественно, он выразил негодование – вычеркнул фамилию Лермонтова из списка награжденных.

Пока проблема «Героя нашего времени» обсуждалась в высших правительственных сферах, дела поручика Тенгинского полка М.Ю.Лермонтова шли себе потихоньку: ни шатко ни валко. К середине ноября 1840 года сводный отряд генерал-лейтенанта А.В.Галафеева вернулся в Ставрополь, где Лермонтова уже ждал нетерпеливый запрос командира его нового Тенгинского полка, расквартированного в Анапе. Морем или сушей добирался он до Анапы, мы не знаем, скорее всего и так и этак. Во всяком случае, декабрист Николай Иванович Лорер познакомился с автором «Героя нашего времени» в Фанагорийской крепости то ли в самом конце декабря, то ли в первых числах января. Значит, прежде чем двинуться по направлению к Анапе, Лермонтов минимум полтора месяца проторчал в Ставрополе. «Фазаны» уже разлетелись – кто на Воды, кто в Тифлис. В Ставрополе остались лишь разжалованные, в том числе и декабристы. Лермонтов попробовал наладить с ними контакт. Контакта не получилось. Зато познакомился с генеральшей Лачиновой, будущим автором «Проделок на Кавказе». От нее, похоже, и узнал, что статья Белинского о «Герое..» опубликована в летних (двух!) номерах «Отечественных записок». Госпожа Лачинова была умна, начитана, моложава, вполне хороша собой, но у нее были два недостатка, для Лермонтова труднопереносимые. Во-первых, в ее манере говорить и держаться было что-то напоминающее Катеньку Сушкову – слишком уж резкое и самоуверенное. А во-вторых, о чем бы ни заходила речь, генеральша умудрялась сворачивать общий разговор к жизни, смерти и творчеству Александра Бестужева-Марлинского. Марлинского она полагала лучшим русским прозаиком, «Капитанскую дочку» не смогла дочитать до конца, на Гоголя фыркала, «Героя…» слегка побранила за сбивчивость сюжета. В отрочестве Лермонтов и сам зачитывался Марлинским, теперь же не мог осилить и двух страниц. Подозревая, что дело тут не в литературе, а в чувствах хозяйки к погибшему страшной смертью романтическому герою, Михаил Юрьевич ласково улыбался и… помалкивал. Недели через две и уютный дом Лачиновых, и культ Марлинского так ему наскучили, что он с радостью, перед самым Новым годом, отправился в Анапу. В Анапе его и застало отправленное из Ставрополя, вкупе со срочными казенными бумагами, разрешение на отпуск.

Елизавета Алексеевна, узнав о положительном решении об отпуске Мишеньки, от радости совсем расхворалась – и дышать нечем, и ноги как не свои. А тут еще и распутица: весна, как на грех, выдалась ранней. Но собралась с духом и вместе с братцем Афанасием тронулась в путь. От радости расхворалась, радость и силы дала. Радость, увы, оказалась обманной, но ни госпожа Арсеньева, ни ее внук об этом пока еще даже не подозревают. Видимо, не только Елизавета Алексеевна, но и сам Лермонтов придали слишком серьезное значение соизволению на отпуск. Этим, видимо, и объясняется неосторожное, опрометчивое его появление на балу у Воронцовых-Дашковых 6 февраля 1841 года. Впрочем, не исключено, что инициатором этой неосторожности был не сам Лермонтов, а хозяйка и дома и бала – графиня Воронцова-Дашкова. Не явиться к ней с визитом, причем сразу же по приезде, Михаил Юрьевич не мог. В Александру Кирилловну был отчаянно влюблен Столыпин-Монго. К ее литографическому портрету, с которым Алексей Аркадьевич не расставался, Лермонтов по просьбе друга написал широко известные ныне стихи: