К вопросу о миражах - Георгий Куликов

Увидев Кудрина, Денис подошел к нему и снова приобнял его.

— Женя, сейчас все уйдут, а мы здесь останемся только вдвоем — нам есть о чем поговорить и вспомнить.

— Если вам нужны будут еще закуски, — сказал стоящий в стороне администратор клуба, — нажмите на кнопку у окна, и придет повар, который согласился обслуживать вас, если понадобится, хоть до утра.

— Спасибо, — проговорил Денис, — я вам очень признателен.

Друзья молча сели за стол напротив друг друга. Прошел самый первый импульс узнавания, и дальше между ними протянулись годы, те самые неизвестные годы. Какой след они оставили в судьбе каждого? С чего начать разговор?

— А давай, Жека, за встречу, — Денис разлил в бокалы виски, стоявшие на столе. Беспроигрышный тост, они выпили, закусили, опять пауза растянулась в несколько минут. Взгляд, устремленный друг на друга. И желание узнать и понять друга, ставшего таким далеким.

— Расскажи мне о себе, Денис, ведь после того, как ты умотал в шестьдесят седьмом году во Владивосток, мы и не виделись, — попросил Женя, глотнув виски со льдом с благодарностью ко всему человечеству за столь дружеский напиток.

— Помотало меня с гастролями по всей стране, — Денис наконец-то сбросил свою имиджевую шляпу, пристроив ее на подоконник, — и особенно трудно было в самом начале, во Владивостоке. Прикинь, я, молодой пацан, попадаю в общежитие строителей, куда нас, оркестрантов, поселили. Днем изнурительные репетиции, а по вечерам — сплошная пьянка, и так практически каждый день. Немного легче стало, когда оркестр отправился в первые гастроли по Сибири. Вначале все было так интересно! Новые города, масса новых впечатлений, встречи с незнакомыми, а иногда очень интересными людьми. Однако постепенно все это слилось в одну картину серых гостиничных будней в ожидании начала концерта и ужина после него, как правило, за счет принимающей стороны. Когда я улетал во Владивосток, то рисовал себе в воображении большие и полные залы, восторг зрителей, свет прожекторов. И вот первый наш концерт в Доме культуры электромеханического завода; в зале сидели люди среднего и старшего возраста, которых наша игра не очень-то и впечатлила, а после перерыва большая часть публики просто ушла из зала. После этого концерта все очень нервничали, но наш опытный руководитель нас успокоил и сказал, что больше надо репетировать, а популярность обязательно придет. Были, конечно, и хорошие концерты, когда публика громко аплодировала каждой музыкальной композиции. Так уж устроена человеческая память — она выбирает из огромного ряда событий свой ряд и оставляет его в памяти.

— Когда вспоминаешь те годы, — с грустью в голосе продолжал Денис, — то не устаешь благодарить судьбу за то, что она подарила общение с яркими личностями, какими были джазмены в нашей стране. Это еще было важно потому, что тогда партийный пресс старался подавить любую индивидуальность, а собственный вид на мир считался правонарушением. А мы в то время были как некая особая каста со своими привычками, языком и даже одеждой. Я хорошо помню, как Константин Акопович как-то раз на концерте надел шляпу-канотье, и весь Владивосток только и говорил о буржуйской музыке и буржуйских музыкантах. А наш сленг чего стоил! Ты должен тоже помнить: чувак, чувиха!

— Как не помнить! Моя милейшая учительница по фортепьяно, милостиво разрешавшая мне играть джаз на уроке, очень хмурилась, когда я неожиданно, прямо-таки заигравшись, резал интеллигентное ухо словом «лабать».

— Ну, ты все же молодцом, Жека, закончил музыкальную школу, — вспомнил Денис, — несмотря на музыкальные пытки гаммами.

— Если б не она, родимая, не смог бы я так нежно увлечься битлами, в то время это было круто!

Память первой музыкальной любви — «Jeaious Guy» Джона Леннона — это было как наваждение:

Особенно тяжело давался в конце художественный свист!

— Понимаю, — сочувственно закивал Денис, — лабал в джазе?

— Было немного, лабал в любительском оркестре в школе милиции, — проговорил Женя, — давно это было, вроде уже и не со мной.

— Да, эмоциональная лексика! А ведь она родилась именно в джазовой среде. Джаз для нас тогда был не только стилем музыки, но и неким оазисом и способом выживания в коммунистической пустыне, — подытожил Денис.

— А первые наши «халтуры», — с улыбкой на лице продолжал он, — что на нашем языке означает любые неофициальные выступления за деньги. В те годы государство в основном заботилось о том, чтобы не было богатых людей, и пресекало любую возможность подработать. Так вот, изобретательный ум нашего руководителя исхитрялся находить самые необычные виды «халтур» — от свадеб и танцев до похорон, — поэтому первые приличные деньги у меня появились именно с этих так называемых «халтур». Денег по тем временам я стал зарабатывать много, и пока были живы мать и бабушка, часть из них всегда посылал им домой. А от армии меня руководитель оркестра отмазал сразу же после приезда во Владивосток. Низкий ему за это поклон! Буквально через неделю мы пришли с ним в какую-то поликлинику, Константин Акопович прихватил с собой целую сумку армянского коньяка, как он сказал, для лучшего понимания проблемы. Там меня послушали, сделали рентген, а в результате выдали заключение, что у меня был порок сердца. А в военкомате после недолгих разговоров выдали военный билет и оставили в покое.

Кудрин понимал, что случайных встреч не бывает, а потому внимательно всматривался в лицо Дениса, узнавая и не зная его.

— Ну так вот, — продолжал Денис, — десять лет я мотался с оркестром по Союзу, не имея ни семьи, ни детей, ни своего собственного угла. Стало раздражать, что развитию джаза в то время противодействовала идеология и, как тогда некоторые ретивые говорили: «Сегодня он играет джаз, а завтра Родину продаст…» Даже слово «джаз» в Советском Союзе было не принято упоминать в газетах и журналах, а зарубежные джазовые мелодии признавали разлагающими сознание молодежи. Но джаз выжил у нас! Что тут скажешь — музыка «угнетенных африканцев». Святое дело — угнетенные народы! Они всегда были дружественны нашей стране. И результат не заставил себя ждать — джаз хоть и придушили, но не убили же совсем! Ну, не всем, конечно, повезло, многие так и не смогли пробиться к широкой публике.

Денис все больше распалялся, раскрывая себя перед другом, — видно было, что ему нравится ворошить старое, восстанавливая и смакуя прожитую цепочку лет.

— А вот ведь выпало счастье — послали оркестр на выступление в ГДР, и было это в 78-м. А после большого успеха, буквально через месяц нас вместе с еще одним музыкальным коллективом делегировали на фестиваль эстрадных оркестров в Югославию. Вот как раз там, после одного из концертов, когда я был в холле гостиницы, ко мне подошел пожилой мужчина и, с трудом говоря по-русски, сказал, что ему очень понравилась моя игра. Он также сказал, что живет в Америке и приехал на фестиваль послушать молодых музыкантов Европы. Мы познакомились, я узнал, что его зовут Джон Мэрфи; он был таким… профи! Прикинь, саксофонист и… руководитель джазового оркестра! В Новом Орлеане! У меня на какое-то время сомкнулись связки.