Наполеон глазами генерала и дипломата - Арман де Коленкур

Так как кофе и супа пришлось ожидать, то император, разомлевший после мороза вблизи разгорающегося огня, задремал. Я воспользовался этим, чтобы взяться за свои записи. Проснувшись, он быстро проглотил свои невкусные блюда, и мы снова сели в сани. Хотя снег был по колено, император по дороге посетил укрепления в Серадзе и варшавском предместье Праге. Мы всячески отряхивались от снега, прежде чем снова забраться в нашу клетку; я говорю «клетку», потому что ветхое сооружение, в котором мы ехали, имело форму клетки. Стояли такие морозы, и мы были так счастливы, что нашли способ продвигаться вперед, несмотря на глубокий снег, что тщеславие императора проснулось только у ворот Варшавы. Выйдя из саней и ступив на мост, мы не могли не предаться смиренным размышлениям по поводу скромного экипажа царя царей. Это был старый ящик когда-то красного цвета, который поставили на полозья; он имел четыре окна, или, точнее, четыре оконных стекла, вставленных в источенные червями, очень плохо задвигавшиеся рамы. Эта развалина, на три четверти сгнившая, разъезжалась по всем швам и свободно пропускала ветер и снег; мне приходилось каждую секунду очищать наше помещение от снега, чтобы не промокнуть, когда он растает на наших сиденьях.

В Варшаве. – Де Прадт. – Польские министры. – Отъезд из Варшавы. – Кутно. Разговоры с императором: Англия; внутренние дела империи; министры Камбасерес, Фуше, Годен, Фонтан. – Познань. – Разговор о Кларке. – Глогау. – Бунцлау.

Все наши неприятности не мешали императору быть очень веселым. Казалось, он был в восторге от того, что находится в Варшаве, и очень интересовался, узнают ли его. Я думаю, что он не был бы недоволен, если бы кто-нибудь его узнал, так как он шел по городу пешком, и мы вновь уселись в наши скромные сани лишь после того, как прошли через городскую площадь. Было так холодно, что люди, которые могли греться дома, не разгуливали по улицам, и шуба императора, крытая зеленым бархатом и с золотыми бранденбурами, могла привлечь внимание лишь нескольких скромных прохожих, которые гораздо больше торопились поскорее добраться до дома и до печки, чем узнать имена и звания путешественников, костюм которых невольно бросался в глаза. Прохожие оборачивались, глядя на нас, но не останавливались. К тому же было трудно узнать императора, так как меховая шапка закрывала ему половину лица. Мы остановились в Саксонской гостинице, куда прибыли часов в 11; Амодрю опередил нас лишь на очень короткое время. Я немедленно послал человека к генеральному директору почты, чтобы заказать до Глогау лошадей для герцога Виченцского: по-прежнему знатным путешественником был я, а император был моим секретарем г-ном де Рейневалем.

Устроив императора возле плохо горевшего камина в одном из помещений нижнего этажа в глубине двора, я отправился к нашему послу, который жил неподалеку – в Саксонском дворце. При входе я встретил одного из секретарей посольства, де Рюминьи, который был в свое время при мне в Петербурге, и эта встреча меня очень обрадовала. Он доложил обо мне послу, который был немало удивлен, когда увидел меня, и, я думаю, был столь же удивлен моим костюмом; но он еще больше был поражен и не хотел верить ни своим глазам, ни своим ушам, когда я ему объявил, что император находится в Саксонской гостинице и вызывает его к себе.

– Император! – несколько раз с великим изумлением повторил он.

Потом, придя в себя, он спросил:

– Как вы оказались здесь, герцог? Как чувствует себя император?

Таковы были первые вопросы г-на де Прадта.

– Император едет в Париж. Мы оставили армию в Сморгони; она, должно быть, заняла позиции в Вильно.

– Императору было бы лучше здесь, чем на постоялом дворе.

– Он хочет оставаться инкогнито; мы тотчас же едем дальше.

– Не хотите ли вы закусить, герцог, немного бульону, например?

– Я буду завтракать с императором в гостинице. А вы пошлите туда бутылку бургундского вина. Его величество предпочитает это вино; так как он не имел его в дороге, то будет очень доволен, если получит его здесь.

– В добром ли здоровье император? В каком состоянии армия?

– Армия в печальном состоянии – она терпит нужду, голод и холод. Только одна гвардия еще сохранилась в целости.

– Но герцог Бассано говорит только о победах…

– Действительно, мы побили русских во всех сражениях, даже при переходе через Березину, где у них было взято 1600 пленных; я сам их считал.

– Герцог Бассано сделал из этой цифры 6 тысяч…

– Во всяком случае мы побили русских, которые должны были раздавить нас.

– Но зачем делать из этого 6 тысяч и писать послу, которому при таких серьезных обстоятельствах необходимо знать правду, писать то, что пишут редактору «Монитора»?

– Какое значение имеет число пленных, когда все равно нельзя их увести?

– Кто же этому мешает?

– Когда наши собственные солдаты умирают от голода и когда ими усеяна вся дорога, то как мы будем кормить пленных?

– Велики ли наши потери?

– Слишком велики, – ответил я с глубоким вздохом. – Таковы результаты, вполне достойные вдохновителей этой войны. Какое это было безумие!

– Никто не был ее вдохновителем. Никто не обманывал императора насчет печальных результатов, но какое это имеет значение? Сейчас вам вполне воздают должное, герцог. Известно, что вы сделали все, чтобы помешать этой войне. Я тоже не побоялся вызвать недовольство императора и разъяснял ему его положение, а также то состояние, в котором находится Польша. Я беспрестанно пишу герцогу Бассано, но он все время отвечает мне сообщениями о победах, которые не обманывают здесь никого… Польша разорена. Она раздавлена.

Я прервал разговор, покинув посла, чтобы тот мог переменить свой утренний костюм, и вернулся к императору. Император ждал де Прадта с тем большим нетерпением, что он был недоволен им и спешил поскорей показать ему это. Начиная от Серадзя император беспрестанно твердил мне одно и то же о Прадте; он тем более раздражался, что рассчитывал вскоре его увидеть. Именно из-за своего недовольства он не остановился у посла, как я ему предлагал, что было бы более удобно и более приличествовало бы случаю, так как император был намерен принять нескольких членов польского правительства.

– Я не хочу, – говорил он, – останавливаться у человека, которого я собираюсь уволить. Я имею слишком много оснований жаловаться на него.

Я умалчиваю обо всем том, что император прибавлял к этому и часто повторял затем в своем раздражении против де Прадта. Он обвинял его в скупости, в недостатке такта, в неправильном руководстве общественным мнением.

– Он испортил все мои дела своим бездельничаньем, – говорил император, – он болтает, как учитель гимназии, и это все. Да, частенько я чувствовал, как мне не хватает здесь Талейрана.

Как раз в тот момент, когда император произносил эти последние слова, появился наш посол. Император принял его холодно. Де Прадт волнуясь приблизился к императору и спросил, как он себя чувствует. В его тоне был оттенок участия. Но, как мне показалось, из-за этого тона его слова имели еще меньший успех. Император, который предпочитал бы, чтобы его порицали и даже критиковали, но отнюдь не жалели, был особенно мало расположен терпеть участливый тон со стороны человека, против которого был так раздражен, тем паче что де Прадт своим тоном ставил себя, пожалуй, на слишком равную ногу с ним. Де Прадт, заметив производимое им впечатление, стал более сдержанным и холодным. Эти взаимные чувства показали мне, что я окажу услугу послу, если избавлю его от свидетеля и дам ему возможность объясняться с императором с глазу на глаз; я поэтому вышел. По таким же самым мотивам император хотел, чтобы при разговоре присутствовало третье лицо, так как тогда объяснения были бы более неприятны для де Прадта; он сказал мне, чтобы я остался, но когда я заметил ему, что мне надо отдать кое-какие распоряжения и купить шубу, чтобы потеплее укрывать его в дороге, он позволил мне удалиться и поручил мне вызвать к нему графа Станислава Потоцкого[286] и министра финансов, а затем приготовить все, чтобы мы могли вскоре же уехать, и немедленно возвратиться. Я купил шубу для императора, который сильно страдал от холода по ночам, хотя я и прикрывал его половиной моей шубы, из-за чего мерз сам и, кроме того, должен был сидеть в очень неудобной позе.