Наполеон глазами генерала и дипломата - Арман де Коленкур

– Румянцев, – прибавил он, – хорошо понимал, как для меня выгоден этот союз. Он, конечно, не гений, но зато человек со здравым смыслом, хорошо понимающий европейскую проблему в том виде, как она была намечена в Тильзите и трактовалась нами в Эрфурте. Он так хорошо понимал, какие выгоды мы извлекаем из союза с Россией при взаимоотношениях, существовавших у Франции с Англией, что не хотел верить в возможность наших военных действий против России, пока мы не перешли через Неман. Он все сомневался, чтобы я действительно хотел напасть на Россию. Он думал, что я хочу только заставить их закрыть глаза на прошлое и вся цель моих враждебных демонстраций – принудить их не принимать нейтральных судов и считать для себя большим счастьем, что я ограничиваюсь угрозами. Я не мог потерпеть это допущение мнимых нейтральных, так как англичанам оно служило лазейкой для обхода континентальной блокады. Я, однако, махнул бы на это рукой, и можно было бы прийти к соглашению, если бы я в состоянии был надеяться уговорить императора Александра предпринять большую экспедицию в Индию. При том обороте, который приняла наша борьба с Англией, когда ее правительство играло ва-банк, это было единственным средством заставить лондонских торгашей дрожать. Нация принудила бы тогда министров вступить в переговоры. Но уже в Эрфурте я заметил некоторое недоверие со стороны Александра. Сам же я вмешался в испанские дела, и они в той или иной мере служили помехой для других моих планов. Так как Александр и Румянцев не увлеклись вопреки моим ожиданиям идеей раздела Турции, то все планы, которые я наметил в Тильзите, должны были, по меньшей мере, видоизмениться. Я должен был обратить взоры в другую сторону.

Так или иначе, надо отбросить рутину, которой мы придерживаемся, наметить способы принудить Англию к миру, ослабить Россию, отстранить ее от европейских дел путем создания большого буферного государства. Отнять у Англии всякую надежду на организацию новой коалиции, подорвав могущество единственного большого государства, которое еще могло бы быть ее пособником, – таков великий и благородный план.

Император сказал мне еще, что он долго считал Константинополь предметом русских вожделений. Потом он прибавил, что надеялся на экспедицию или по крайней мере на большую демонстрацию против Индии, а одновременно хотел сделать демонстрацию на море, быть может, независимо от действий на суше; демонстрацию на суше он мог бы подкрепить значительными силами, если бы удалось убедить русских допустить в свои ряды французский корпус; однако, принимая во внимание взгляды императора Александра и Румянцева, этого, пожалуй, было бы трудно добиться[289].

Насколько я понял, император представлял эту экспедицию следующим образом. От морского ведомства он истребовал сведения обо всем, что могло для нее понадобиться. Самым большим препятствием он считал невозможность заходить по дороге в порты и запастись достаточным количеством пресной воды для 25–30 тысяч человек на весь продолжительный рейс. Что касается других препятствий, то все они могли быть легко преодолены. Экспедиция направилась бы к Сурату. Высадка была бы произведена в каком-нибудь пункте побережья, населенного махратами[290], прирожденными врагами англичан, готовыми в любой момент взяться за оружие против них. В экспедиции должны были бы участвовать 30 тысяч человек. Единственную остановку экспедиция сделала бы у острова Маврикия, чтобы запастись продовольствием, взять воду и оставить там своих больных. Их заменили бы 2–3 тысячи негров, за которых колонистам заплатили бы наличными деньгами.

Кроме этих тем, постоянными темами наших ежедневных разговоров были Франция, императрица и Римский король. Император без устали твердил, как он будет рад снова их увидеть; он говорил о них с чувством самой нежной привязанности. Императрицу он превозносил по всякому поводу. Он говорил о ее привычках в повседневной жизни с таким чувством и таким добродушием, что становилось хорошо на душе, а о Франции и французах он говорил с большим энтузиазмом, который так отрадно было наблюдать после всех перенесенных испытаний.

– Я притворяюсь более злым, чем это есть на самом деле, – как-то сказал он мне шутя, – потому что я заметил, что французы всегда готовы фамильярничать. Им недостает серьезности, и именно поэтому серьезность импонирует им больше всего. Меня считают строгим и даже жестоким. Тем лучше: это избавляет меня от необходимости быть таким на самом деле. Мою твердость принимают за безжалостность; я не обижаюсь на это, так как такому мнению мы отчасти обязаны господствующим у нас порядкам, и нам нет необходимости прибегать к репрессиям, хотя мы еще не забыли революцию и жили в одно время с поколениями, выросшими среди смут, без всяких моральных и религиозных идей. Да, да, Коленкур, я – человек. Что бы ни говорили иные, у меня тоже есть кое-что внутри, есть сердце, но это – сердце монарха. Меня не могут разжалобить слезы какой-нибудь герцогини, но меня трогают горести народов. Я хочу, чтобы они были счастливы, и французы будут счастливыми. Если я проживу еще десять лет, благосостояние будет у нас всеобщим. Неужели вы думаете, что я не люблю доставлять людям радость? Мне приятно видеть довольные лица, но я вынужден подавлять в себе эту естественную склонность, так как иначе ею стали бы злоупотреблять. Я не раз испытал это с Жозефиной, которая постоянно обращалась ко мне с разными просьбами и даже ловила меня врасплох своими слезами, при виде которых я соглашался на многое, в чем должен был бы отказать.

Император часто спрашивал меня, буду ли я в такой же мере счастлив вновь увидать дорогих мне людей. Проявление таких естественных, таких добрых подлинных чувств императора было мне невыразимо приятно. Я хотел бы, чтобы вся Европа могла слышать его слова и чтобы их эхо разнеслось повсюду. Я уверен, что в своих записях не упустил ни одного слова из этого разговора, который мне хотелось тогда продолжать до бесконечности.

Императору не терпелось поскорее получить эстафеты, чтобы прочесть письма из Франции, по которым он так скучал; это были бы первые письма, полученные после Сморгони. Он всячески торопил поэтому нашу поездку. В Познани мы пересекли дорогу, по которой армия шла через Кенигсберг.

В ожидании писем император по очереди перебирал всех своих министров. Он очень расхваливал великого канцлера Камбасереса, говоря, что это – человек, всегда дающий дельные советы, и выдающийся юрист. Его светлый и справедливый ум внес большую ясность в различные статьи наших кодексов, в частности в наиболее трудные статьи. Намекая на казнь короля, император сказал:

– Только из страха он не высказался за полное оправдание. Он далеко не был революционером. Это – человек, заслуживающий доверия и неспособный злоупотребить им; он всегда оправдывал оказываемое ему мною доверие. Это один из людей, наиболее заслуживающих уважения, которым они пользуются.