Карта неба - Феликс Х. Пальма

Я глядел на него, не зная, что ответить, и с облегчением вздохнул, когда Синклер сказал, что я могу несколько дней подумать, предупредив: все, о чем говорилось в этом кабинете, должно держаться в строжайшей тайне, и в случае, если мое решение окажется отрицательным, самым разумным для меня будет попытаться забыть, что наша беседа вообще имела место. Таково было первое, но далеко не последнее и не самое удивительное предостережение, полученное мною. Затем он дал мне бумажку с адресом Специального подразделения, куда я должен был явиться на следующей неделе, если принимал его предложение. Я покинул кабинет и вернулся домой. Всего одна бессонная ночь понадобилась мне, чтобы понять: как бы я ни старался, мне никогда не удастся забыть наш разговор. На самом деле, с того момента как я переступил порог этого кабинета, я уже был обречен. Я был честолюбивым и самонадеянным юношей и теперь, узнав, что некоторые имеют доступ к информации, закрытой для остальных смертных, не мог спокойно жить, не стремясь познакомиться с ней. Я всегда хотел узнать больше, по-настоящему познать мир, проникнуть в его кровеносную систему, добраться до самых его недр… И вот теперь, похоже, мне представилась такая возможность. Разве мог я довольствоваться тем, что до этого имел? Я не стал дожидаться будущей недели. На следующее же утро я явился по адресу, указанному в бумажке, и попросил провести меня в кабинет капитана Синклера, который, похоже, меня выделил. И там мой исполненный решимости взгляд навсегда определил мою судьбу.

Агент завершил свой рассказ печальной улыбкой и посмотрел на Уэллса в ожидании его реакции.

— Поздравляю вас, Клейтон, вы, оказывается, верите в оборотней и вампиров, — произнес писатель чуть ли не сочувственно.

— О нет, мистер Уэллс, вы ошибаетесь: я в них не верил. Просто я сказал капитану то, что он хотел услышать. Этот тип возглавлял элитную группу агентов, отобранных среди самых опытных сотрудников Скотленд-Ярда. Чем бы они ни занимались, я хотел попасть в это подразделение, потому что продолжать распутывать преступления и ловить вульгарных убийц мне уже было невмоготу. Если бы потребовалось, я сказал бы, что того нищего убил эльф. — Он горько усмехнулся. — Впрочем, с тех пор прошло двенадцать лет, мистер Уэллс. Двенадцать лет. И теперь я могу только признаться вам, что верю в гораздо большее число вещей, чем мне бы этого хотелось.

— Вот как? И что же, например, вампиры существуют на самом деле? — спросил Уэллс, пользуясь случаем.

Клейтон улыбнулся улыбкой отца, умиленного любознательностью сынишки.

— Этот дом принадлежал одному типу, — сообщил он. — Звали его лорд Рейлсберг, и он страдал от аномальной пигментации, вызывавшей покраснение кожи, если он продолжительное время находился на солнце, не переносил чеснока и отличался удлиненной крестцовой костью, то есть обладал всеми признаками, по которым, согласно легендам и романам, можно безошибочно определить вампира. Как вы можете убедиться, произведения Полидори, Прескетта, Шеридана Ле Фаню и в особенности пользующийся огромным успехом роман Стокера сделали настолько популярным миф о вампирах, что к ним легко причислят любого человека, в ком обнаружится какое-нибудь из перечисленных свойств. По распоряжению лорда Рейлсберга был выстроен этот дом, где он жил вместе с группой приспешников — те, как и он, боялись солнечного света. Наружу они выходили только затем, чтобы похищать девушек, которых они потом безжалостно убивали и выпивали их кровь или даже купались в ней, как, говорят, делала венгерская графиня Эржебет Батори. Когда мы обнаружили их логово, оно было пропитано смрадом, исходившим от трупов, и заполнено людьми, спавшими в гробах. Но могу вас заверить, что никому из этих предполагаемых вампиров, включая самого лорда Рейлсберга, не удалось убежать из тюрьмы, где они сейчас и пребывают, превратившись в летучую мышь. Так что не знаю, существуют вампиры или нет, но если существуют, то, скорее, они больше похожи на жалких зверьков из славянских легенд, чем на обаятельных аристократов, какими изобразили их вы, писатели.

— Понимаю, — сказал Уэллс, не приняв намек на свой счет.

— Хотя мы общаемся, конечно, не только с безумцами, — добавил Клейтон. — Иногда мы сталкиваемся с невероятным, как я вам уже говорил.

И он бросил страдальческий взгляд на картину, висевшую на стене. Уэллс проследил за его глазами и обнаружил в изящной резной раме красного дерева портрет красивой и, по-видимому, богатой молодой женщины. Она взирала на мир с грустью и в то же время надменно. У нее были темные блестящие глаза, а на губах, словно капля росы на лепестке розы, застыла загадочная улыбка, показавшаяся Уэллсу немного порочной.

— Кто это? — спросил он.

— Графиня Валери де Бомпар, — ответил агент, тщетно стараясь, чтобы при произнесении этого имени его голос не дрогнул.

— Красивая женщина, — похвалил писатель, хотя, возможно, это было не самое подходящее для нее определение.

— Да, Валери всегда производила такое впечатление на мужчин: любого, на кого падал ее взор, она заставляла поверить, что перед ним самая красивая женщина на свете… — подтвердил Клейтон каким-то странным голосом, слабым и усталым, словно находился под воздействием снотворного.

— Она умерла? — спросил Уэллс, заметив, что агент говорит о ней в прошедшем времени.

— Я убил ее, — мрачно произнес Клейтон. — Это было мое первое дело, — добавил агент. — И единственное, в котором я действовал обеими руками.

Он вновь перевел глаза на портрет, и Уэллс последовал его примеру, озадаченный словами агента. Не потерял ли тот руку по вине этой женщины? Уэллс внимательно вгляделся в ее лицо, и ему снова показалось, что слово «красивая» здесь не самое подходящее. Спору нет, она была недурна собой, однако ее глаза излучали какой-то тусклый, животный свет, вызывавший тревогу. Казалось, будто в зрачках заключено нечто большее, чем она сама, нечто необъятное — так в стакане вина сохраняется вкус земли, солнца и прошедшего дождя. Вряд ли ему бы удалось вести себя естественно в ее присутствии, если бы они были знакомы, подумал Уэллс. И уж тем более он не осмелился бы за ней ухаживать. Он не ведал, что произошло между этой женщиной и агентом, но в любом случае Клейтон до сих пор не оправился и, возможно, не оправится никогда. Уэллс ясно видел это, поскольку агент сохранял в своей внешности, в выражении лица, вообще во всем память о том, что с ним тогда случилось, как покачивание ключа на гвозде выдает, что до него кто-то миг назад дотрагивался. Писатель даже подумал, что можно было бы расспросить Клейтона и тот, наверное, этого даже ждал. Да, возможно, он мечтал поговорить с кем-нибудь о женщине, чей портрет прятал в своем подвале, особенно сейчас, когда весь мир рушился, и его слова были неуклюжей попыткой начать такой разговор. Однако Уэллс отбросил идею, так как не хотел, чтобы Клейтон вновь унижал его, то и дело твердя, что в мире есть такие вещи, о которых не всем можно знать. Тут он вспомнил, как по дороге в Хорселл побоялся рассказать о своем визите в Палату чудес, потому что агент мог обвинить его в проникновении в запретное место. Но с того далекого утра все настолько изменилось, что ему вдруг захотелось признаться. Это будет идеальное отвлекающее средство, которое поможет покончить с раздражающей скрытностью агента и позволит писателю сразу возвыситься до его уровня и повести разговор на равных. Ему не терпелось поговорить с Клейтоном о множестве вещей и выявить наконец границы этого мира — мира, который, возможно, превратится в пепел, прежде чем он успеет постичь его.