Чехов - Алевтина Кузичева

Черный монах, несущийся через поле, приснился Чехову, о чем он тогда же рассказал домашним, а впоследствии сам упомянул в письме. В переходе Коврина по лавам на другой берег реки словно мелькнула тень повторявшегося сна Чехова о реке, через которую ему надо переправиться. Весной 1893 года он попросил сестру непременно привезти книгу садовода-практика Н. Гоше — она упомянута в повести. Какие-то фразы, советы, суждения о хозяйстве, приметы мелиховского быта связывали повесть и письма Чехова весной и летом этого года. Они выдавали напряженнейшую работу над «повестушкой» и книгой «Остров Сахалин».

Однако недовольство написанным, уже ставшее привычным, было несколько иным. Чехов, восхищаясь описаниями природы у Тургенева, сказал, что нужно что-то иное. В другом письме признался, что надоело писать со скукой. Может быть, он опасался самоповтора, избегал соблазна писать в найденной манере следующую повесть, следующий рассказ.

В серьезных беседах Коврина с черным монахом об «избранниках Божиих», в искренних уверениях героини, Тани Песоцкой, что она и отец считают Коврина «величиной», «необыкновенным человеком», не чувствовалось ничего пародийного или иронического. Но, может быть, некий след размышлений самого автора об искушении человека чужим словом или самообольщением.

Князь А. И. Урусов, давний поклонник таланта Чехова, едва ли не единственный и страстный защитник обруганного «Лешего», приглашал Чехова в феврале 1893 года в гости. Шутил, что потом повесит на доме доску: «Здесь был Чехов». Уверял в своей манере: «Вы на всех парусах идете к Славе и литературному бессмертию, а это что-нибудь да значит. Мы же оттого и скучаем, что предвидим конец полнейший. Живет только Слово, созданное художественным замыслом и творческою волею». Чуть ранее Урусов уговаривал выступить на литературно-музыкальном вечере в пользу голодающих: «Ваше имя, громадный успех последнего Вашего произведения обеспечивает успех вечера».

Подобных слов Чехов уже слышал достаточно. Но оставался равнодушен как к критическим оценкам, так и к «возвышающему обману», к пророчествам ему славы. Он боялся стать «модным писателем», «любимцем публики». Всегда иронизировал над принятыми в литературно-артистической среде комплиментами, возведением в «гении», в «первые таланты». Впоследствии рассказывал, как однажды поднимался по главной лестнице московского Благородного собрания. У зеркала, спиной к нему стоял актер Южин, держал за пуговицу Потапенко и говорил тому настойчиво: «Да пойми же ты, что ты теперь первый, первый писатель в России». Но вдруг увидел в зеркале Чехова, покраснел и быстро добавил, указав через плечо: «И он…»

Летом 1893 года Чехов пошутил в письме к Мизиновой: «На Волге есть пароход „Антон Чехов“. Это открытие сделал Гольцев, читающий волжские газеты. Когда я построю пароход, то назову его Ликой. Будьте здоровы, Ликуся милая, и не забывайте человека, имя которого носит один из пароходов. Не женщина, а пароход. Громоздко, но зато не так крикливо». Шутка таила скрытый смысл — словно Чехов не был готов отдать женщине свое имя. Правда подобные шутки то и дело мелькали в их переписке с прошлого года. Например: « пишу Вам без страха, что какая-нибудь тетушка, увидев эти строки, женит меня на таком чудовище, как Вы». Или: «Вырезываю из провинциальной газеты объявление и спешу послать Вам на случай, буде пожелаете выйти par dépit. Вы вполне подходите под условия».

Она в ответ рассказывала, что будто бы приняла предложение старика-виннозаводчика, дряхлого, толстого, но богатого. Нарочно удивляла фразами вроде: «Вы когда-то говорили, что любите безнравственных женщин — значит, не соскучитесь и со мной». Или: «Я вижу во сне Вас и приписываю эти кошмары тому, что приходится пить много шампанского. Каждый раз, как мне наливают новый стакан, я вспоминаю Вас и жалею, что не с Вами пью! Замуж par dépit я решила не выходить. Par dépit теперь я прожигаю жизнь! Это во всяком случае и приятнее, и менее беспокойно». И продолжила это декабрьское письмо: «Есть на свете человек, который мог бы удержать меня еще от этого сознательного уничтожения себя, но этому человеку нет до меня никакого дела. Впрочем, уже поздно!»

Лика часто приезжала в Мелихово, гостила по несколько дней. Бабушка, ожидавшая внучку всё время в Покровское, без конца писала в дневнике летом 1893 года: «Лика у Чеховых»; «до сих пор у Чеховых». Лика присутствовала на венчании Ивана Павловича и Софьи Владимировны. На шутку о пароходе написала 28 июля, что назовет именем Чехова свою собачонку и вообще останется старой девой: «Тогда Вы поверите моей любви. Кто заменил меня? Пишите побольше и почаще, умоляю! Человека, имя которого носит пароход — я забыть не могу, точно так же и сердиться на него не могу, хотя все собираюсь!»

Он ответил 13 августа: «Приезжайте, милая блондиночка, поговорим, поссоримся, помиримся; мне без Вас скучно, и я дал бы пять рублей за возможность поговорить с Вами хотя бы в продолжение пяти минут. Прите к нам, хорошенькая Лика, и спойте. Вечера стали длинные, и нет возле человека, который пожелал бы разогнать мою скуку».

Во всей их переписке это, может быть, самое важное письмо. Или самое решающее. За рассказом о буднях (больные, урожай, холера), как за тем, что на переднем плане, вырисовывался более глубокий план (мечта о путешествии; об отдельном доме на дальнем участке; о поездке в Петербург). А за этим — самое глубокое и редко, очень редко приоткрываемое: «Мне кажется, что жизнь хочет немножко посмеяться надо мной, и потому я спешу записаться в старики. Когда я, прозевавши свою молодость, захочу жить по-человечески и когда мне не удастся это, то у меня будет оправдание: я старик. Впрочем, всё это глупо. Простите, Лика, но, право, писать больше не о чем. Мне нужно не писать, а сидеть близко Вас и говорить».

В последние несколько лет в письмах Чехова прорывались слова: «Насмехается надо мной судьба»; — «У меня странная судьба»; — «Точно дразнится судьба»; — «Судьба соделала меня нянькою»; — «Нехорошее, насмешливое мое счастье!» Словно на секунду он позволял себе не пожаловаться, не пожалеть себя, а попросить пощады. У кого-то незримого, но кому была ведома его ноша. Будто не скрывал своей слабости и ждал помощи.

Сказал и тут же пошутил, но невесело: «Я сплю по 17 часов в сутки. Лика, если Вы влюбились в кого-нибудь, а меня уже забыли, то по крайней мере не смейтесь надо мной. Будьте здоровы, милая моя Лика, и не забывайте меня. Если Вы увлеклись каким-нибудь Тишей, то все-таки черкните хоть строчку. Ваш А. Чехов».

Кажется, в первый и последний раз в их переписке Чехов сказал «милая моя Лика», отставив предыдущие эпитеты — «золотая», «перламутровая», «фильдекосовая», «прекрасная», «очаровательная», «изумительная», «благородная», «милая Лика» и т. п.

Мизинова ответила скоро. Всё ее письмо — град укоров, обид, обвинений. С первого до последнего слова. Она, судя по всему, не поняла или не могла понять его тихого, почти признательного послания, не услышала — «милая моя Лика…». Нет — сразу упрек, что долго не отвечал на ее письмо. Тут же обобщение: «Вы всегда думаете только о себе». Дальше — больше: «Письмо Ваше пропитано насквозь таким эгоизмом! Люди Вам нужны для того, чтобы, когда наступает дурная погода и длинные вечера, делать нечего, а спать еще рано, чтобы тогда был бы около Вас кто-нибудь и разгонял Вашу скуку; а как только проходит такое время, Вы и не подумаете об нем».