Чехов - Алевтина Кузичева

Это состояние вдруг приоткрылось в письме Суворину от 8 декабря: «Всё хочется мне устроить свою внешнюю жизнь, я и так и этак, и вся эта возня с собственной особой кончится тем, что какой-нибудь строгий Икс скажет: как Вы ни садитесь, а всё в музыканты не годитесь! Вы кончили свое письмо с шиком: „Morituri te salutant![7]“. Все мы Morituri, потому что никто из нас не может сказать про себя: natures sum[8]».

Чехов словно опять одолевал что-то. Говорил, что в Петербург позвали какие-то служебные дела. Какие? И что вернется, «не знает когда», может быть, через месяц. А не исключено — снимет квартиру и проживет до середины февраля. Но квартиру не снял. Заскучал по деревне, однако остался в Петербурге. Поехал больной и там болел: «свирепый кашель и жар». И все-таки ходил в гости. Почти весь январь — встречи с литераторами, то, от чего он зарекался, чего чурался в последние годы. И друг… То у Тихонова, то у Гнедича, то у Лейкина. То затеял в Татьянин день, 12 января, «обед беллетристов» в ресторане «Малый Ярославец». Словно вспоминал молодость, студенческую «Татьяну». «Беллетристический» обед удался — Григорович, Суворин, Лейкин, Максимов, Мамин-Сибиряк, Тихонов, Вас. Немирович-Данченко, Ясинский, Ежов и др.

Через день опять встреча в ресторане (Баранцевич, Альбов и др.). Фидлер оставил в дневнике обстоятельную запись от 14 января: «Чехов пил очень умеренно: красное вино с сельтерской. Утверждал, что никогда в жизни не напивался и не испытывал похмелья (а потому и не выбалтывал никому своих секретов). Он разделяет мою привычку — есть один раз в день, зато основательно, рано ложиться спать и вставать в четыре часа утра».

Из «Ломача» (ресторан на Садовой) Чехов и Фидлер отправились в винный погребок на углу Литейного и Невского. Спутник и собеседник запомнил и записал в дневник разговор с Чеховым: «В минувшем году его книги принесли ему пять с половиной тысяч дохода, однако три из них ушли на уплату счетов суворинской типографии (в сущности, он сам издает свои произведения, а не Суворин, как указывается на обложках его книг), а остальная часть — на погашение долга, который он все еще выплачивает за свое имение под Москвой».

Фидлер уловил суть издательского «круговорота». Суворин не вкладывал свои средства в издание книг Чехова, типография «Нового времени» печатала их в счет продажи. Поступавшие от продажи деньги гасили долг Чехова типографии, а то, что оставалось сверх этой суммы, шло на погашение отдельного долга, взятого не из личных средств Суворина, а у «конторы». Вероятно, Чехов приехал, чтобы уяснить положение дел, которое всегда оставалось от него скрытым. Он хотел скорее избавиться от долга, возникшего в связи с имением. Тогда его денежные отношения с типографией остались бы чисто деловыми, хотя это вряд ли остановило бы недругов, распускавших злоязычные слухи и сплетни о денежном покровительстве Суворина, о том, что Чехов находится на его «содержании».

В том разговоре в погребке Чехов сказал собеседнику: «Я пишу очень мало, каких-нибудь десять листов в год и заработал всеми своими сочинениями в целом не более сорока тысяч». Он не знал и не мог знать, сколько заработала на нем суворинская «контора». И не хотел знать. Но какое-то невысказанное намерение — издать свое собрание сочинений (у Суворина или кого-то другого) угадывалось в его словах, сказанных январским вечером в ресторанной беседе: «Сюжетов у меня предостаточно. Ранее, однако, я был весьма плодовит; должно быть, я написал около пятисот маленьких рассказов, но не могу собрать их вместе: они разбросаны по различным журналам и газетам, экземпляры которых я не сохранил. Как же мне их теперь отыскать?!»

На следующий день, 15 января 1893 года, Чехов сообщил Н. М. Линтваревой, что выслал ей долг, 500 рублей, и обрисовал свое положение: «По обыкновению стражду от безденежья.

Всё хожу и нюхаю, где бы достать денег. Впрочем, в этом году мне повезло. По счету за книги мне пришлось получить больше 5 тысяч, так что я заплатил долги: 3 тысячи в типографию и 2½ тысячи Суворину, у которого взял 5 тысяч на покупку имения. Рассчитываю к будущему году очиститься от всех долгов, кроме банковского (сей долг меня не стесняет), а потом опять возьму взаймы уж не 5, а 10 тысяч и выстрою себе дворец в другом участке».

Шутки насчет отдельного дома на дальнем участке («изба»; «дворец»; «хутор» с вишневым садом, где бы он жил, «как старец Серафим» или стал бы «колдовать и стрелять лосей»; «замок», к которому бы вела просека, поэтичная и величественная) относились к планам, возникшим сразу после переезда в Мелихово. Чехов то и дело признавался, что мечтает переселиться в это глухое, красивое, одинокое место, где построил бы пасеку, посадил фруктовые деревья. В Мелихове, в тесном доме с маленькими комнатами, где с трудом размещали гостей, не то что работать, но жить порой становилось тяжело. Гости, разговоры отца, а с осени 1892 года безвыездное пребывание младшего брата, переведенного из Алексина в Серпухов… Михаил тщился вовлекать брата в умные беседы о литературе, общественной жизни, демонстрировал, какой он умелый хозяин… Чехов иронизировал над ним и над собой: «Миша люто хозяйничает, я же по-прежнему ничего не делаю, и вмешательство мое приносит один только вред».

Он, вероятно, уехал в Петербург, в том числе и от домашних. Ходил по ресторанам, бывал в театре. Но говорил, что живется ему здесь «скучновато»: «Старых знакомых становится всё меньше и меньше, а новых не завожу». В свой день рождения он неожиданно, в двенадцатом часу ночи, появился у Фидлера и помешал разговору хозяина с Альбовым и Баранцевичем. Назавтра Фидлер описал в дневнике этот визит: «Чехов говорил все время — живо, хотя бесстрастно, без какого бы то ни было лирического волнения, но все же не сухо. Потом рассказывал о своем пребывании на Цейлоне, своей медицинской практике, своем имении и уговаривал нас провести это лето рядом с ним . Он любит путешествовать, но его тянет домой, в свое имение, которое ему очень дорого — он затратил на него немало сил и стараний. „Да и жить по-настоящему можно только в России: такой еды, как у нас, вы не найдете нигде“. Я спросил его, является ли он врачом по убеждению, и он ответил, помедлив: „Да… я почти уверен и знаю по собственному опыту, что медицина в одних случаях может значительно облегчать страдания, а в других — удлинять человеческую жизнь“. Ужасно страдает от геморроя и намерен оперироваться в Серпухове. Произойдет это, видимо, скоро, ибо уже во вторник он уезжает из Петербурга. „Я должен, наконец, приступить к работе; здесь мне это никак не удавалось“. Вчера у него был день рождения, а сегодня — именины; в связи с этим он пригласил нас в „Палкин“, но на часах было около трех».

Через день, 19 января, опять встреча с литераторами (Григорович, супруги Мережковские, Кигн-Дедлов, библиограф П. В. Быков, драматурги А. А. Потехин и Д. В. Аверкиев) в Русском литературном обществе на выступлении сказителя И. Т. Рябинина.

М. О. Меньшиков, литературный критик, публицист, в те годы сотрудник газеты «Неделя», был на этом вечере и оставил в своем дневнике запись: «Чехов производит на меня поразительное впечатление. Он мне непобедимо нравится физически, и, мне кажется, нет той дуры, которая отказала бы ему в любви. Тут не обаяние большого имени: я видел же кое-кого не меньше Чехова: Полонского, Лескова (в смысле имени), Надсона . Он красив, но видел же я мужчин и красивее, но он… родной, милый, гениальный, русский. Какая страшная сила, страшное обаяние! Шел я домой и думал: что мог бы сделать такой человек с его талантом и нравственною и физическою красотой, если бы вдохновился проповедью!»