Теория нравственных чувств - Адам Смит

чувство зрения – белым или черным, само чувство слуха – высоким или низким, само чувство вкуса – сладким или горьким?

Поэтому, по мнению Хатчесона, столь же нелепо было бы считать наши нравственные способности добродетельными или порочными, злыми или добрыми самими по себе. Качества эти принадлежат предметам, действующим на наши способности, а не самим способностям. Если бы, стало быть, нашелся человек с такой дурной организацией, что жестокость и несправедливость он принимал бы за добродетели, а справедливость и человеколюбие отвергнул бы как ужасные пороки, то такая организация показалась бы вредной ему самому и неподходящей обществу, а поэтому странной и выпадающей из обычного порядка вещей; но было бы нелепо назвать ее порочной и нравственно злой.

Однако же, если бы мы встретили человека, с восторгом наблюдающего варварское и незаслуженное наказание, исполненное по приказу безжалостного тирана, то мы считали бы себя вправе смотреть на подобное одобрение как на весьма скверное и порочное поведение, хотя оно было бы только доказательством искажения его нравственных способностей и безумным одобрением возмутительного явления, ибо одобрение естественно дается только благородным и великодушным поступкам. При встрече с подобным наблюдателем мы на время забыли бы естественную симпатию, возбуждаемую в нас страдающим существом, и отдались бы чувству отвращения и ненависти к такому мерзкому негодяю. Мы почувствовали бы к нему большую ненависть, чем к самому тирану, ибо жестокость последнего может быть объяснена побуждениями зависти, страха и злобы и таким образом стала бы иметь хоть что-нибудь в свое оправдание. Но одобрение постороннего наблюдателя показалось бы нам тем более возмутительным, что оно не оправдывалось бы никаким побуждением. Такой склад ума более всего вызывает в нас негодование и ненависть, и мы видим в нем не что-то странное и неподобающее, но само по себе не являющееся порочным и нравственно злым, а скорее смотрим на него как на последнюю и страшную стадию нравственной испорченности.

Справедливые и благородные нравственные чувства, напротив, кажутся нам естественно отмеченными некоторой степенью нравственного достоинства. Человек, мнения и одобрения которого постоянно находятся в точном соответствии с достоинством предметов, сам, по-видимому, заслуживает нашего одобрения. Мы восхищаемся изысканной правильностью его чувств, которые освещают наше сознание; поразительная и редко встречающаяся точность их восхищает нас и вызывает наше одобрение. Впрочем, нравственная справедливость человека в суждениях о поведении прочих людей не всегда служит признаком того, что и его собственное поведение соответствовало этой справедливости. Добродетель есть результат душевной силы и постоянной привычки, равно как и изысканности наших чувств, но к несчастью, первых двух качеств зачастую не хватает при избытке последнего. Хотя изысканность чувства и может сопровождаться некоторыми недостатками, тем не менее она несовместима с явной и грубой порочностью и служит лучшим основанием для утверждения на ее основе совершеннейшей добродетели. Существует, с другой стороны, множество людей, которые при твердой воле и искреннем желании исполнять свои обязанности тем не менее производят на нас неприятное впечатление грубостью своих нравственных чувств.

Мне кажется, мы имеем право утверждать, что хотя источник одобрения и не лежит в особенной чувствительной способности, которую можно бы было сравнить в каком бы то ни было отношении с нашими внешними чувствами, тем не менее он может находиться в особенном чувстве, предназначенном исключительно для этой цели. Мы можем сказать, что одобрение и неодобрение суть известные ощущения или чувствования, рождающиеся в нашей душе при взгляде на различные поступки и характеры: подобно тому как негодование может быть названо ощущением оскорбления, а признательность – ощущением благодеяния, таким же точно образом одобрение и неодобрение можно назвать ощущением добра и зла, или нравственным чувством.

Хотя из того, что только что сказано нами, и нельзя вывести таких же серьезных возражений против этой системы, как против предыдущей, тем не менее можно привести другие возражения, опровергнуть которые было бы столь же трудно.

Во-первых, какие бы видоизменения ни испытывала конкретная эмоция, она постоянно сохраняет общие характерные черты, отличающие ее от других, и эти характерные черты сами по себе более примечательны и заметны, чем какое бы то ни было видоизменение их, вызванное особенными обстоятельствами. Гнев, например, есть чувство особенного рода, и общие характерные черты его бывает легче отличить, чем видоизменения, произведенные в нем каким-либо особенным обстоятельством. Гнев по отношению к мужчине весьма не похож на гнев по отношению к женщине, а последний отличается от гнева по отношению к ребенку. В каждом из этих трех случаев страсть гнева видоизменяется различным образом в зависимости от характера возбуждающих ее предметов, и эти видоизменения могут быть заметны для внимательного глаза, но они расплываются в общих характерных чертах этой страсти. Общие черты бросаются в глаза сами собою, между тем как необходимо особенное, тонкое чувство, чтобы заметить в них видоизменения: первые бросаются в глаза всем, вторые замечаются только немногими. Если бы одобрение и неодобрение, подобно признательности и негодованию, было особенного рода чувством, не похожим ни на какое другое, то мы могли бы ожидать, что во всех своих видоизменениях оно сохраняло бы общие черты, которые несомненным и очевидным образом отличают его от прочих чувств, однако же мы не встречаем ничего подобного. Если мы внимательно исследуем то, что происходит в нас, когда мы нечто одобряем или не одобряем, то мы заметим, что чувство одобрения, испытываемое нами при известных обстоятельствах, совершенно отлично от того же чувства при других условиях и что ни одна общая черта не говорит в пользу тождества обоих чувств. Одобрение наше, например, нежного, человеколюбивого и деликатного чувства нисколько не похоже на одобрение чувства высокого, мужественного и героического. То и другое могут доходить до крайней степени, но одно успокаивает, тогда как другое укрепляет нас, а между ощущениями, возбуждаемыми в нас обоими, нет никакого сходства. Все это с необходимостью следует из той системы, которая предложена мною. Так как в приведенном мною примере эмоции человека, поведение которого мы одобряем, противоположны друг другу, и так как одобрение наше есть результат симпатии, вызываемой в нас этими противоположными эмоциями, то и одобрение нами одной должно быть весьма отлично от одобрения нами другой. Этого не могло бы быть, если бы одобрение заключалось в особенной эмоции, не имеющей ничего общего с прочими испытываемыми нами чувствами, но это возможно, если принять во внимание эти чувства, как возможно возбуждение всякой страсти при взгляде на вызывающие ее предметы. То же самое следует