Теория нравственных чувств - Адам Смит

как на вопрос совести. Может случиться, что человек крайне щепетильный относительно священнейших правил справедливости и правдивости, требующих исполнения всякого искреннего обещания, будет считать себя связанным даже такого рода обязательством, но не подлежит сомнению, что он ничего не должен разбойнику, вынудившему его к обещанию, что он не причинит ему никакого вреда, не сдержав его, и, стало быть, нельзя его принудить к исполнению своего слова. Но мы имеем полное право спросить, не связан ли он даже в таком случае собственным благородством, той неприкосновенной стороной своего достоинства, которая требует безусловного уважения к правдивости и отвращения ко всему, что может подать повод обвинить его в плутовстве и обмане. Вопрос этот составляет камень преткновения для казуистов. Одни (в числе которых можно назвать Цицерона – из древних, а из новых – Пуфендорфа, толкователя его Барбейрака, и прежде всего Хатчесона, которого ни в каком отношении нельзя упрекнуть в послаблении нравственности) решают, не колеблясь, что никогда не следует держать подобного обещания и что только малодушие и предрассудки могут заставить нас думать иначе. Другие, и среди них некоторые древние отцы церкви и несколько знаменитых новейших казуистов, придерживаются противоположного мнения и полагают, что такого рода обещания обязательны.

Если мы посмотрим на подобные обещания так, как это делают обыкновенно люди, то мы заметим, что в целом этому явлению придается некоторое значение, но степень последнего невозможно определить никаким общим правилом, которое не допускало бы исключений. Мы не выберем себе в друзья или приятели, с которыми бы согласились жить вместе, такого человека, который без малейшего колебания и без зазрения совести не сдержал бы подобного обещания. Джентльмен, который дал бы обещание уплатить разбойнику пять фунтов и не отдал бы их, заслужил бы порицание; но если бы он обещал весьма значительную сумму, то появляется сомнение, должен ли он уплатить ее. В случае если бы уплата подобной суммы могла разорить его семейство или если бы она была настолько значительна, что самого его поставила бы в крайнее положение, было бы преступно или по меньшей мере предосудительно передать ее из-за излишней щепетильности в недостойные и презренные руки. Человек, который бы обеднел вследствие уплаты разбойнику обещанной суммы или который выдал бы ему сто тысяч, даже не нанося этим особенного ущерба своему состоянию, равным образом показался бы нам глупым и безумным; такая щедрость показалась бы несовместимой с его обязанностями относительно себя самого и прочих людей и не могла бы быть оправдана уважением к вынужденному обещанию. Поэтому невозможно определить, должно ли держать подобное обещание, а если должно, то в какой степени; в таком случае обязательство находится в зависимости от характера лиц, от их положения, от торжественности обещания, от обстоятельств, при которых оно сделано. Если, например, с человеком, у которого взяли обязательство, обращались с большей снисходительностью, чем та, на какую можно вообще рассчитывать со стороны злодея по ремеслу, то обещание кажется более обязательным, чем в случае противоположном. В целом можно сказать, что строгая нравственность требует исполнения данного обещания, если последнее не противоречит более священным требованиям, например общественному благу, человеколюбию, признательности, нашим естественным склонностям, даже обязанностям нашим относительно нашего личного благосостояния. Но, как я уже упоминал, не существует ни точных правил относительно обязательства подобных обещаний, ни, стало быть, относительно обстоятельств, при которых оно должно согласовываться с различными нашими обязанностями.

Тем не менее следует отметить, что, как бы ни были основательны побудительные причины для неисполнения обещаний, последнее всегда некоторым образом ославляет человека: дав обещание, человек может убедиться, что нелепо считать себя связанным данным словом, но он всегда будет не прав в том отношении, что дал это слово, ибо этим он поставил себя в необходимость нарушить требования чести и великодушия. Благородный человек скорее должен согласиться умереть, чем дать обещание, исполнение которого безрассудно, а неисполнение покроет его стыдом, так как нарушение данного слова, даже вынужденного силой, неизбежно сопровождается бесчестием. Вероломство и обман суть такие скверные и опасные пороки, и при этом к ним нередко так легко привыкает человек, что они вызывают большее отвращение, чем все остальные пороки. Вследствие этого всякое нарушение слова, данного кому бы то ни было и при каких бы то ни было обстоятельствах, вызывает у нас мысль о бесчестии. В этом отношении оно сходно с нарушением целомудрия, добродетели, которая вызывает столько зависти и к которой мы относимся с таким отзывчивым чувством. Малейшее нарушение целомудрия налагает несмываемое пятно, и оно не может быть оправдано ни обстоятельствами, ни насилием, ни раскаянием. Мы столь щепетильны в этом отношении, что само насилие считаем обесчещивающим, так что душевная чистота не освобождает в наших глазах от осквернения тело. То же самое следует сказать и о нарушении торжественного обещания, даже если оно было дано самому преступному человеку. Чистосердечие есть такая необходимая добродетель, что мы считаем себя связанными ею даже перед теми, кто лишен всех прав и подлежит справедливой каре закона. Человек, нарушивший свое слово, напрасно будет оправдываться и доказывать свою невинность тем, что он-де дал его только для спасения своей жизни и что, сдержав его, он нарушил бы более важные свои обязанности. Такие обстоятельства могут извинить, но не оправдать его; он тем не менее совершил поступок, который, по общему мнению, всегда заслуживает некоторого осуждения; он не сделал того, на что дал положительное обещание, и если доброе имя его не ославляется безусловно, то на него тем не менее ложится неизгладимое пятно и он никогда не решится похваляться таким поступком. Примера этого достаточно для разъяснения различия, существующего между казуистами и правоведами даже в том случае, когда те и другие разбирают обязательства, налагаемые на нас общими правилами справедливости.

Хотя различие это весьма существенно и весьма важно, а сами нравственная философия и правоведение суть разные науки, преследующие две различные цели, тем не менее большое сходство предметов, подлежащих их обсуждению, устанавливает между ними близкую связь, так что большая часть людей, писавших о правоведении, исследовала относящиеся к нему вопросы то на основании юридических принципов, то на основании нравственных воззрений казуистов и, быть может, сама того не замечая, опиралась то на одни, то на другие.

Но учение казуистов не ограничивается исследованием правил, требуемых от нас изысканной и строгой справедливостью, – оно охватывает и многие другие нравственные и христианские обязанности. Более всего содействовал обращению казуистических исследований в особенного рода науку обычай устной исповеди, введенной суеверной римско-католической церковью в невежественные и