Лестница в небеса. Исповедь советского пацана - Артур Болен

была уверена, что газета должна воспитывать и направлять. Она никак не могла усвоить, что направлять некого, аудитория пуста.

Иногда мне хотелось делать газету одному. Мы по три часа ночью по телефону обсуждали со Славиком, как взломать и завоевать газетный рынок, а наутро на летучке я с отчаяньем слушал, как в номер напихивали, словно в драный рюкзак, всякий унылый бред про Советы «рачьих и собачьих» депутатов, про открытие выставки трижды гениального, а потому и неизвестного художника где-нибудь в Дрянингском тупичке, про поощрение интеллектуального прогресса в деревнях средней полосы. Ни звука про пустые полки магазинов, ни слова про нарастающее отчаянье русской глубинки…

Все, как один, вышли из ленинской «Искры», хотя и тянулись к воображаемой лондонской «Таймс». Меня спасали два года ссылки на складе в должности сторожа. Там окрепла моя душа, там я избавился от налипших клише и въедливых идеологических страхов. Я тоже хотел поучать, но мой взгляд на журналистику был приправлен здоровым обывательски практицизмом: хотите успеха? Развлеките!

Развлеките?!! Само это слово вызывало у нашего матерого либерала Вити Малкова не меньше негодования и ужаса, чем в свое время у секретаря парткома товарища Дубова. Развлекать – это низко! Журналист – это миссионер, наставляющий стадо тупоголовых в истине. Истину Малковы знали всегда, несмотря на то, что она менялась за последние годы диаметрально противоположным образом.

Когда Витя или молоденькая Вика, или Вера Татарникова говорили о буржуазной демократии, в их глазах плясал все тот же огонь, который спалил уже однажды страну дотла. Мне кажется, что людям подобного толка нужен именно пожар. Само по себе благополучие рождает в них протест. Демократия, которая дарует свободу мысли, им не нужна. Ведь мысли неизбежно становятся неправильными, если за ними не следить. Нужна крепость, которую надо одолеть. Нужна победа в сражении с инакомыслием, которое и является главным врагом либерала.

Нутром я чувствовал эту опасность, но до конца понять ее не мог. Слишком сильна была еще нелюбовь к советскому тоталитаризму, слишком трудно было поверить, что на смену ему в мир приходит новый тоталитаризм, взращенный либеральной сектой – постмодернизм. Как и в социалистическом концлагере, в либеральном больше всего изнасиловано понятие свобода. При социализме замудоханная свобода всегда тащила на себе прилагательное – «истинная», «подлинная», «советская», «ленинская» и прочее. Либеральная свобода любит слово «подлинная». Свобода «по-ленински» была похожа на Статую Свободы в Нью-Йорке: такая же бетонная и бесчувственная, но грозная и пафосная. Либеральная Свобода похожа больше на Астарту, вмазавшую себе дозу и задравшую подол, из-под которого почему-то выглядывают мужские половые органы.

Вторым понятием, которое подверглось коллективному изнасилованию в извращенной форме, был патриотизм. Откуда у либералов было так столько страхов и ненависти к патриотизму, до сих пор понять не могу. Разумеется и к этому слову прилепились прилагательные-репейники. Например – квасной. Досталось бедным березкам. Почему-то именно эта порода деревьев вызывала стойкую неприязнь. «Страдания по родным березкам» приравнивались к идеологической диверсии. Любить «березки» мог только ретроград и враг свободы. Типичная картинка в сатирическом журнале начала 90-х: под пальмами, в шезлонге, с бокалами коктейлей, сидят два отвратительных толстяка, явно из советской номенклатуры в недавнем прошлом, и один говорит другому «скучаю, мол, по родным березкам». Сам я очень люблю березки за их неповторимую красоту и дивный аромат, и очень страдал, когда слышал, как какой-нибудь очередной «прогрессист» язвительно шипел: «Ага, слыхали: родина, березки, печки и навоз». Это он про то, что в родном краю больше ничего путного нет, а про «макдональдсы» и «сникерсы» в деревнях понятия не имеют.

Откуда-то вылезло новое словцо: «красно-коричневый». То есть помесь коммуниста и фашиста. Лично я такую породу не встречал, да и мне трудно представить себе, как Ленин обнимается с Гитлером. Что может их объединить? Разве что любовь к Дарвину? Тем не менее «красно-коричневые» расплодились на страницах газет, как тараканы. Самые ушлые борцы с инакомыслием нашли и выдернули фразу из английских источников: «Патриотизм – это последнее прибежище негодяев». Несмотря на вопиющую глупость и безнравственность, изречение получило широкую известность. Логично было предположить, что мысль в первоисточнике имела продолжение, например: «…А предательство – это последнее прибежище праведника». Или что-то в этом роде. Оказалось в дальнейшем, что английский автор вообще-то хотел сказать, что любой негодяй может искупить свою вину, верой и правдой послужив Отечеству.

Сентиментальная песенка «Как упоительны в России вечера» вмиг стала популярной в народе, но у «передовиков прогресса» вызвала неподдельное негодование: как можно – это же пошлость! Как могут быть упоительны в России вечера, если вокруг пыль, да комары, да мухи?! «Балы, красавицы, да хруст французской булки…» – вы о чем?! Не было такого! Был стон народный, забыли? «Эй, ухнем! Еще разик, еще раз!». Забыли, сиволапые, про «немытую Россию»?! Про Салтычиху забыли? Про шпицрутены Николая Палкина?» – «Да мы понарошку, мы понимаем, что пошлость, захотелось вдруг поностальгировать, погрустить», – оправдывались русопятые. Те, которые уже мысленно были в европах, не унимались: какая низость воспевать все эти истлевшие дворянские прелести, мусолить фальшивые грезы, когда демократия в опасности и великодержавный шовинизм вновь поднимает голову! Какое безвкусие с привкусом квасного патриотизма! Фу!

Надрывались поборники чистого искусства в обличении пошлости с каким-то остервенением, словно злополучная «французская булка» колом встала в их жопах. И это при том, что вся страна вставала и ложилась, под нетленное «Ксюша, Ксюша – юбочка из плюша!», из каждого утюга хриплые глотки звали братву не убивать друг друга по пустякам, а похотливая девица радостно сообщала, что ей стукнуло 18 и теперь ее можно целовать везде.

Фильму «Сибирский цирюльник» досталось за то, что в нем курсанты военного училища царской России свободно говорили по-английски. Ха-ха-ха! Не было такого! Вранье!!! Они и по-русски то говорили с ошибками. И царь в фильме получился какой-то пряничный, «ненастоящий»! Михалков-подлец сыграл красавца, который любит Родину и своих солдат. Настоящий, разумеется, только тем и занимался, что пьянствовал, развратничал и душил честную свободную мысль. Невыносимо «сусальная» Россия с ее бодрящим морозом, церковными перезвонами, горячими калачами, водкой, кулачными боями, черной и красной икрой и осетриной первой свежести была невыносима для тех правдолюбцев, которые еще вчера с умилением смотрели по телевизору на сочиненную сказочниками викторианскую Англию и таяли от умиления от благородных манер английских дворецких. Насквозь придуманная Голливудом Америка никого не раздражала, а «неумытая» Россия раздражала даже тем, что захотела помыться.

Зачем?? Зачем?! Зачем было отравлять души миллионов этим циничным враньем? До сих пор ищу ответ на этот вопрос. Какую отраду находили эти люди, плюя на