Университетская роща - Тамара Каленова

К власти пришло новое правительство Столыпина-Щегловитова. И если «граф Полусахалинский» Витте довольствовался позицией: «Нужно драть, и все успокоится», то Петр Аркадьевич Столыпин, министр внутренних дел и председатель Совета Министров, дал утишающий окрик: «Не запугаете!» — и ввёл жесткие меры, вплоть до виселицы.

Со всех сторон наступали темные силы.

В Томске губернатор барон Нолькен ознаменовал свое вступление в должности тем, что запретил почтенное макушинское Общество попечения о начальном образовании, знаменитый «рублевый парламент», без малого четверть века развивавший в согражданах общественные инстинкты. Дома и имущество его были отобраны и переданы городской управе. Новые хозяева выбросили на свалку портрет Льва Толстого. Макушин плакал. Он встречался с писателем в Ясной Поляне, куда его возил Иван Дмитриевич Сытин. Встреча была единственная, и Петр Иванович всю жизнь чтил память о ней. В 1891 году — ко дню 25-летия просветительской деятельности Макушина в Сибири — Лев Николаевич прислал ему свою фотографию. С нее и скопирован был этот портрет.

В ту страшную ночь, как выяснилось впоследствии, на площади, несмотря на запрет, побывали многие преподаватели университета и Технологического института. Сквозь цепи солдат пытался проникнуть к пожарищу Обручев. «Там гибнут мои студенты! — кричал он. — Это бесчеловечно! Пустите меня!». С другого конца на площадь пробивался Потанин. Задержали и его. Да и что они могли сделать в часы безумия?! Что?..

Профессор математики Технологического института Федор Эдуардович Молин на следующий день демонстративно не подал руки попечителю учебного округа. Лаврентьев расценил это как публичное оскорбление. Пример Молина заразил других; раскол в интеллигенции обнаружил себя не только внутренне, но и внешне.

Начались массовые увольнения студентов. Отстранены от должности директор Технологического института Зубашев и ряд преподавателей.

Коснулись темные силы и Крылова.

Мундирчик, пронюхавший о причинах нездоровья ботаника Крылова и о подозрительном «родственнике», который скрывался у него в последнее время, доложил обо всем, что удалось наблюсти, господину попечителю.

Лаврентьев только и ждал случая. Он тотчас принял меры: лишил Крылова казенной квартиры.

Удар был ощутимый. Двадцать лет прожить на одном месте — и на старости лет оказаться без крыши над головой…

Ученый Совет университета высказал просьбу оставить за Крыловым его квартиру, учитывая ученые заслуги приват-доцента и болезненное состояние его супруги.

Лаврентьев даже слушать не захотел.

В разгар зимы Крыловы переселились на частную квартиру, которую им помог найти Потанин.

Маленькие, скудно освещенные комнатенки стоили против казенной, просторной и благооборудованной квартиры втрое дороже. Существовать на жалованье в шестьсот рублей в год стало еще труднее. (Учитель гимназии и то получал в год содержания более тысячи рублей.)

— Люди, которые лазывали в горах кверху, карабкались по крутям и утесам, знают, что в подобных условиях идти надо только вперед. Лицом к стене, — сказал Потанин, когда они вдвоем шли по университетской роще с опустевшей казенной квартиры. — Дорога только вперед…

— Лицом к стене? Любопытно…

— Во все времена честным людям жилось нелегко, — продолжал Григорий Николаевич. — Крепитесь, дорогой Порфирий Никитич, лихие времена пройдут. И наши трудности, ежели их соразмерить с жизнью других людей, покажутся небедой…

— Это верно, — согласился Крылов; ему было неловко, что Потанин увидел его смятение.

— Помнится, в Семипалатинске мне довелось познакомиться с одним человеком. С Дуровым Сергеем Федоровичем. Ну, вы слышали: поэт, участник кружка Петрашевского. Как раз на его квартире и читалось то знаменитое письмо Белинского к Гоголю. В 1849 году петрашевцы были осуждены на смерть. Среди них был и Достоевский. Потом, как известно, в последнюю минуту казнь была заменена каторгой на четыре года. Вот каким образом и Дуров, и Достоевский, и кое-кто еще очутились сначала в Омске, потом в Семипалатинске. Но это, так сказать, предыстория. А упомнить мне особо хотелось о другом человеке, мало кому известном. О товарище Дурова. О Григорьеве.

Он тоже был в кружке у Буташевича. Тоже слушал письмо Белинского. Тоже был осужден на казнь через расстреляние. Во время исполнения приговора предполагалось, что у всех осужденных будет повязка на глазах. Так оно и происходило на самом деле. Да у Григорьева повязка упала. Он увидел всё… три серых столба… эшафот… Солдат с барабанами. Молчаливые толпы народа на валу. Представил… И помешался. В Омск его привезли уже больного. Помешательство его протекало странно: он был тих, неразговорчив — и день и ночь сверлил стену барака. День и ночь. Сверлил и сверлил. И воображал, что поражает жестокое сердце императора…

— Ужасно, — прошептал Крылов. — Несчастный ум, сосредоточенный на такой странной мести… Вот уж это поистине…

— Да, — согласился Потанин. — Ужасно. Григорьев безнадежно сошел с ума. Дуров тяжко заболел. Достоевский находился на грани того и другого.

— Вы встречались с Федором Михайловичем?

— Как вам сказать, — задумался Потанин. — Видеть-то его приходилось… Но представлен не был, не стану врать. А вот наш томский художник Павел Михайлович Кошаров доподлинно с ним встречался. Помните Кошарова? Замечательный был человек, светлая ему память! Душа нараспашку — вот такой человек. Живописец, портретист неплохой, недаром у самого Брюллова учился. И рассказчик отменный. Не нам чета… Так вот, Кошаров с Достоевским виделся.

— Очень интересно. Уж не в период ли работы Кошарова в учено-военной экспедиции Петра Петровича Семенова на Тянь-Шане?

— Именно так, — подтвердил Потанин, довольный, что Крылов помнит о далекой, но вошедшей в историю русских географических открытий экспедицию Семенова. — В 1857 году Кошарова прикомандировали в качестве художника к этой экспедиции. Он прибыл в Семипалатинск и двадцатого апреля, как он сам точно указывал, повстречал на улице двух человек. Офицера — низенького роста, худого, в шинели со сборками на спине, с уродливым кивером, похожим на ведро… Красные погоны на плечах… Этот офицер неказистый и был писатель Достоевский. Рядом с ним шагал солдат — красивый, высокий, с аристократической внешностью. Это был какой-то князь, сосланный с Кавказа в солдаты. Потом Кошарову удалось познакомиться с Федором Михайловичем на обеде у генерала Хоментовского. Добрый, кстати, и умный был человек, этот генерал… Киргизы называли его Пристав Большой Орды. Да-а… За обедом разговорились о живописи. Достоевский любил живопись. Особенно «Последний день Помпеи» профессора Брюллова. Ну, а Кошаров учился у Брюллова… Стало быть, и нашлось о чем разговориться. Далее Кошаров рассказал Достоевскому, что он сам, лично, видел, как их выводили на Семеновский плац в Петербурге… Как потом у Григорьева повязка спала, и он закричал… Достоевский побледнел, ничего не сказал и вскоре покинул обед. Он не мог даже слышать о тех событиях. Но в сундучке своем хранил балахон, в котором его выводили на Семеновский плац. Позже Кошаров извинился перед писателем и нарисовал ему на память — по его просьбе — Бухтарминскую крепость, где Достоевский попервости был прикован к тачке. Федору Михайловичу рисунок понравился, и он спрятал его в свой сундучок, рядом с саваном.