Университетская роща - Тамара Каленова

Крылов видел эту картину, когда Гуркин заезжал к Потанину в Томск. Очень талантливо — и очень похоже!

Жизнь лицом к стене приучила к иноречию, к аллегориям.

Цирк частновладельца Э.А. Стрепетова расклеил по всему городу афиши:

«Знаменитый, Всемирно-Известный шут, сатирик, монологист Владимир Леонидович Дуров! Много новых невиданных номеров! Чудо XX века — вне всякой конкуренции — верх дрессировки: два морских льва! Которые были в короткое время выдрессированы Дуровым в присутствии Его Императорского Высочества Великого Князя Константина Константиновича, в чем Дуров имеет удостоверение за подписью Его Величества и Его Детей! Аллегорическое шествие на злобу дня! Дикий тур, прыгающий барьеры!»

Крылов имел неосторожность обмолвиться об этом у себя дома.

Слабый, только-только поднявшийся с постели Пономарев засобирался в цирк.

— Не пущу, — отказал Крылов.

— Как это не пущу? Везде цензура! И дома цензура…

— Не цензура, а слаб ты еще, Иван Петрович, — пробовал уговорить его Крылов. — Боюсь.

— Вот и хорошо! Стало быть, надобно идти всем вместе! — нашелся Пономарев. — В кои-то веки в наш закоулок приехал сам Дуров, король шутов, а я не смогу его лицезреть?!

Пришлось идти с ним в заведение господина Стрепетова.

Странное, грустно-радостное чувство не покидало Крылова весь этот вечер. Радостное потому, что вновь прикоснулся он к неистребимому таланту русского народа. И грустное — оттого, что в потемках сегодняшней жизни талант этот сверкает вполсвета, говорит вполголоса и намеками.

— Сибирь есть осенняя дама, почти совсем не знающая лета. Это здесь всё зреет быстро: вчера безвестная каналья, а сегодня — фактор общественной жизни…

Владимир Леонидович Дуров дворянин, воспитанник военной гимназии. Перед ним открывалось вполне безбедное приличное бытие в рамках своего класса, но он вместе с братом Анатолием убежал из дому в балаган…

Я шут иной, насмешкою привык

Хлестать шутов, достойных плети.

Не страшен мне ни жалкий временщик,

Ни те шуты, что спят в Совете.

Я правду говорить готов

Про всевозможнейших шутов…

О смелых и талантливых братьях-циркистах Дуровых по России ходило множество легенд, в которых быль сплеталась с вымыслом. Чаще всего героем и автором-организатором этих историй являлся младший Дуров, Анатолий Леонидович, всемирно известный клоун.

— Браво, Дуров! Король шутов! — рукоплещет ему публика.

— Но не шут королей, — гордо отвечает Дуров.

А великолепная дуровская хавронья, о которой теперь знает пол-Европы?! Дрессировка свиней — дело, конечно, не новое. Известный дрессировщик Танти давно выпускает свинок в кружевных панталончиках вальсировать перед публикой. Но знаменитой стала именно дуровская хавронья.

Сия героиня в Германии отличилась. Поставил перед нею Дуров хлеб и немецкую каску — выбирай, мол. Она хлеб-то не стала и нюхать, а принялась каску облизывать. Анатолий Леонидович и говорит: «Вилль гельм — то есть свинья хочет каску». Опасная игра слов! Публика взревела от восторга… А Дурова в тюрьму. В Моабит, для особо важных преступников. Как же, русский клоун самого кайзера Вильгельма обсмеял…

Владимир Леонидович, в отличие от брата, гастролирует больше по России. Звери у него превосходные.

Собака вертится и ловит свой хвост. Уморительные прыжки. А дрессировщик ей:

— Смотри, Лорд, не оторви хвост, а то будешь собака куцая, как наша конституция.

Рев, хохот, «браво».

Владимир Леонидович красив, статен, у него великолепные усы, держится на арене совсем не по-клоунски, благородно, с высоким достоинством. Губы часто растянуты в улыбке, а глаза невеселые-невеселые, и весь его облик говорит умному зрителю: «Откуда взяться веселью-то?..»

Из Петербурга в Томск прибыл адвокат Павел Федорович Булацель. Собственной персоной. Тот самый Булацель, который заявил, когда скончался Федор Никифорович Плевако:

— Хоть сердись, хоть не сердись, а дохлый лев — это всего-навсего дохлый лев. Я не против, чтобы их было не один, а два!

Плевако — знаменитый адвокат, друг униженных и оскорбленных. А второй «лев», на которого намекал Булацель, Анатолий Федорович Кони.

Сын драматурга, почетный академик Петербургской Академии наук, инвалид, на костылях, полукарлик со сморщенным лицом, но с проницательно-умным взглядом, Анатолий Федорович Кони пользовался необычайной популярностью. Выдающийся судебный оратор, он в свое время добился оправдания Веры Засулич, вотяков в «мултанском деле» и многих других обвиненных. Именно эта слава и не давала покоя Булацелю.

Вот такой человек был приглашен в Томск на судебный процесс о «томской резне».

Этого процесса ждали давно. Слишком давно. Следствие растянулось на долгие годы. Власти не спешили. Как будто поджидали, что дело уснёт само, острые впечатления сгладятся, память сделается мутной, а часть свидетелей и обвиняемых куда-нибудь да денется.

Уже совсем было томичи решили, что этому процессу не бывать. Но он все же состоялся.

Внимание общественных сил к нему старались не привлекать. Отчеты о судебных заседаниях печатались сдержанные, в одну-две тощие колонки. Речи Булацеля давались в сокращении.

Еще в ходе следствия все обвиняемые — кстати, до суда они жили на свободе — были поделены на три группы. В первую, количеством восемнадцать человек, попали главари шествия — Михаил Беззапишин, Савушка Скопец, Богун, Васильев, Жихарев и другие. Во вторую — двадцать семь человек, те, кто был замечен в грабежах магазинов и квартир. И третья — тридцать пять человек — те, что подбирали на площади вещи, деньги, раздевали мертвых и раненых.

В результате булацелевского усердия обвиняемые первой и второй групп были… оправданы. А те, кто попал в третью, получили один-два года арестантских рот.

Город ахнул от такого приговора сибирской Фемиды.

— Вот это строкуляция, — удивлялись горожане. — Грабежи есть, воровство есть, а воров нету!

— Булацель знатный плотник, чо захочет, то и вырубит.

— Да-а… Всю жизнь так: не то играют, чо хочет скрыпочка…

— Наша невестка всё стрескат!

— Ничо: вырос лес, вырастет и топорище…

Но о топорище говорилось робко, скользом.

Хоть такой, да состоялся в Томске судебный процесс об октябрьских событиях 1905 года; в других городах обмолчали октябрь. Хоть негромкие, но слова покаяния произнесены. Хоть в четверть силы, но осуждение высказано. Как сказал Поэт, перед Господом всё беспобедно. Только Его суд справедлив и ясен. Всему свое время.

Время, время… Оно тащилось медленно, вяло, словно на перебитых ногах. Затаенно и глухо зрели в нем перемены. Но до них было еще далеко.