На кресах всходних - Михаил Попов

Она помолчала. Вопрос был с такой открытой подковыркой, что отвечать на него можно было только самым наивным манером.

— Прислуживал в лавке.

Вместо рта у пана Чечковского была щель, прорубленная возможно что и топором, и теперь она шевельнулась.

— Сколько вам было лет в тридцать девятом году?

— Девятнадцать.

— А он ваш младший брат?

— Ему было шестнадцать.

Пан Чечковский выпрямился, со всеми возобновившимися в нем психологическими судорогами он к этому моменту уже совладал и был готов к разговору. Тем более, если по правде, у него ведь есть возможность закончить этот неприятный разговор в свою пользу. Последний козырь в рукаве его потертой, заплатанной, но весьма и весьма еще польской шинели. Он упорно носил ее, хотя ему и намекали недобрые люди, утверждавшие, что догадываются о настроениях немцев на этот счет. Плевать!

— Когда вы шли сюда, вы видели такое высокое место, мощеное, там начинается Замковая гора? Улица налево, улица направо.

Ответа не требовалось.

— Там вверх по горе в тридцать девятом году были большие заросли, теперь их по приказу бургомистра снесли — и на дрова, и чтобы для господ Вайсфельдов поставить оградку.

Эти слова были непонятны, и Янина не стала тратить силы на попытку их понять.

— А тогда были заросли. 19 сентября тридцать девятого года, когда стало известно, что красномордые ворвались на Кресы и всей силой гонят свои танкетки к городу, стали собираться верные присяге поляки…

Гимназисты, банковские служащие, почтовые работники, а по большей части всяческие служивые — стражники, отставники… И не только местные. Брат пана Чечковского с двумя друзьями прикатил на велосипедах из Скиделя в поисках организации и лидера. Пистолеты-то у них были, но против бронемашин с ними не выйдешь. Хотя бы пулеметы какие. Собрались в здании почты, потом его сожгли бомбой в сорок первом. Немцы почти не бомбили Гродно, но несколько бомб все же упало. так вот, на этой почте собирались верные присяге, туда со станции, из полицейского управления, из службы тюремных стражников стащили оружие, гранаты, человек до двухсот там было. Уже был слышен грохот русских гусениц — со стороны велосипедной фабрики почему-то, со стороны вокзала.

Пан Чечковский выпрямился во всей своей сухой, рыцарственной замкнутости и иссохлости чувств:

— Ваш брат вместе с толпой молодых жиденят, а их всегда было здесь много, и не только тут, на горе, их очень много набежало сюда со всей Польши, спасаясь от Гитлера… — Он вспомнил, что уже говорил об этом. — Так вот, они собрали какие-то тоже домашние ржавые браунинги и засели в тех зарослях на Замковой. Мой брат и панове, что с ним, как раз возвращались с позиций, что на въезде в город, — там танковые колонны, куда там с пистолетами! Они на велосипедах оторвались от русских танков, красные сразу начали грабить, им было некогда… Так вот на том самом мощеном пятачке господ польских патриотов и обстреляли из кустов, и три гранаты к ним полетело. Стрелять жиденята не умеют, но с такого расстояния, да неожиданно…

Янина давно поняла, что брат ее замешан в каких-то делах, которые очень не нравятся суровому, худому пану, но уже сумела в себе полностью перебороть чувство вины за него. Война есть война, и на чьей ты стороне — на стороне русских танков или польских велосипедов…

Пан Чечковский вдруг как-то размяк: эта история будто сидела в нем стержнем и своей нерассказанностью мучила, а теперь отпустила. Даже что-то вроде улыбочки появилось на его грубых губах.

— Русские танки ворочались в городе кое-как, это быдло в железе так и не могло разобраться, где тут что. Да и жадность — они прежде всего рвались в лавки: если ты не видал колбасы, то ты бежишь за колбасой. Пан Тименчик у себя в лавке, говорят, зарубил мясницким топориком троих красномордейцев, они стояли на четвереньках и глодали кости.

Янина кивала: ну, не знаю, может, и так, хотя…

Пан Чечковский встал и удовлетворенно сообщил, что за те три-четыре часа, что русские гусеницы добрались до Замковой горы, панове патриоты успели пройтись по хевирам жидовским и перин распустить достаточно, так что русское железо въезжало сюда по еврейскому пуху. И Маргулису, и прочим, и Вайсфельду только в подвалах и удалось отсидеться, времени выкурить не было. Красные пришли спасать жидов.

Он сел, на секунду закрыл глаза. Потом, уже без всякой аффектации, повторил историю про зятьев Вайсфельда, что пошли в комиссарчики, а другие зятья и другие двоюродные братья стали управляющими в пивоварнях и на фабриках, а гордые, честные господа Сикорские, Ромишевские и Чечковские поехали в Сибирь.

Янина понимала, что этот зажмурившийся, обессиленный, изнуренный пан говорит чистейшую правду, но ей было абсолютно наплевать на это. Она хотела знать, где Веник.

— Где он?

Глаза чуть приоткрылись, в них была теперь не мука и не ярость, — что-то похожее на злорадство. Или показалось?

— Тогда, в тридцать девятом, на бугре убили моего племянника Рафала. Я не хочу сказать, что убил именно ваш брат…

Но относишься ты ко мне так, как будто так оно и есть!

— Где Вениамин?

— При Польше была справедливость — вот чего вы все не хотите признать. Ты мог быть жидом, мог быть москалем, но ты мог торговать, ты жил под твердым законом. Пришли большевики, поставили над всеми жидов, те впились в глотку полякам, но пришли немцы, и теперь вообще ничего не понять.

— Я не могу больше… Где мой брат?

— Там же, где его лучший хозяин пан Вайсфельд, который никакой не пан. В Сопоцкине. Здесь у него все отобрали, и справедливо. Сикорский — старый, бездетный — отказался от своей броварни в нашу, Чечковских, пользу.

Сопоцкин совсем рядом, каких-нибудь тридцать верст. Янина вскочила. Но тут же пожалела об этом. Тридцать верст зимой… Один раз повезло, второй…

— Он хорошо там устроился. — пан Чечковский вдруг засмеялся, так же мелодично могла бы смеяться табуретка.

В голове Янины быстро выстраивалась вся картина. Ну, 1939 год, это ладно, в толпе приказчиков и родственников хозяина посидеть в кустах — она представила, как Веник со смехом рассказывает об этих «военных действиях» за семейным столом. Приехал бы, рассказал. Еще за два дня до первых бомбежек в 1941-м он рванул, наверняка по приказу хозяина, в Гродно. А после уж вместе с хозяином оказался в Сопоцкине. Увидимся, все расскажет. Только вот…

— Вас отвезут, пани. Или вы из мужицкой семьи, я не пойму?

— Моего отца, Витольда Ромуальдовича, все зовут пан Порхневич.

— Раз так…

— Вы сказали — отвезут?

Чечковский, улыбаясь, кивнул:

— Вдруг захотел оказать вам любезность. У меня ходит подвода туда за делом. Дед Хаврон вас и добросит.

Гродненская губерния, если посмотреть на нее с точки зрения населенности и применить банальное сравнение, напоминала собой слоеный пирог. В нижней части его, в многочисленных и не очень больших деревеньках, обитали белорусы. В местечках, этих странных полугородках, была смесь белорусского, польского и еврейского населения. В самом столичном городе края, в Гродно, евреи появились в конце двенадцатого века, о чем имелись в городском архиве бесспорные документы. Но даже те знатоки, которые держались на этот счет скептического мнения, не могли отрицать, что в веке четырнадцатом в Гародне уже имелись два явных доказательства полноценной еврейской жизни — синагога и свое кладбище. Как бы там ни было, к началу двадцатого века в Гродно жили примерно пятьдесят на пятьдесят поляки и евреи. Белорусы допускались в состав жителей только в виде прислуги или торгующей на базарах публики. Немного их больше стало, когда понадобился пролетариат на многочисленные кожевенные заводы, пивоварни, лесопильни, что стали плодиться в большом количестве в неманском левобережье напротив той самой Замковой горы, увенчанной замком Стефана Батория, в свое время довольно успешно воевавшего с самим Иваном Грозным.