Польские земли под властью Петербурга. От Венского конгресса до Первой мировой - Мальте Рольф

Все они призвали к усиленной русификации: империя принадлежит русским, а не наоборот. Главным лозунгом было «Россия для русских»643. Столь радикальные позиции вели к тому, что мосты между русской и польской общественностью оказывались окончательно сожжены. Это же было предельно ясно продемонстрировано и в тех требованиях, которые предъявляли русские националисты в Царстве Польском к образованию. Требуя «национализации» образования, такие авторы, как Владимир Истомин, понимали под ней строгий апартеид по национальному признаку. Они подчеркивали, что правительство, разумеется, должно поддерживать только русские «национально-патриотические школы»644. В этом радикальном варианте империя принадлежала русским. Соответственно, анонимный автор мог на рубеже веков в полемическом трактате «Почему в Варшаве должен быть русский университет?» потребовать, чтобы императорский университет наконец обрел однозначно «русский характер»645. Только тогда он, как указывал другой анонимный автор, сможет стать двигателем «духовного сближения окраины с центром»646. Всем нерусским, отказывающимся ассимилироваться, здесь в конечном счете была оставлена лишь роль культурных илотов: они должны были в свободных от всякого образования и полностью управляемых армией пространствах служить интересам «русского дела». Близость к колониальному дискурсу эпохи, в котором отношения между периферией и центром открыто определялись как отношения слуги и господина, здесь как нельзя более очевидна.

Таким образом, после революции 1905 года многие русские профессора Варшавы в своих публикациях представляли себя главным образом бойцами на передовой линии войны за выживание, в которой главная задача заключалась в том, чтобы отражать постоянную опасность полонизации. Их тексты демонстрируют ощущения угрозы и изоляции, канализированные в агрессивный героический нарратив о самоотверженной борьбе за «русское дело» на «наших окраинах». Все нерусское интерпретировалось в большей и большей степени как «враждебное империи», а те, кого называли «примиренцами», – люди, выступавшие за компромисс с коренным населением, – быстро получали клеймо предателей народа и Отечества647. То обстоятельство, что после повторного открытия в 1907 году Императорский университет в Варшаве приобрел «русский характер» еще и в смысле этнического состава учащихся, способствовало дальнейшему усилению этой ментальности. В постреволюционной конфликтной ситуации на западном пограничье России многим из русских ученых и преподавателей отождествление «империи» и «русских» казалось единственно логичным выводом из всего случившегося.

Именно в силу радикализма этой позиции значительная часть государственной бюрократии сохраняла критическую дистанцию по отношению к националистическим активистам. Генерал-губернатор Скалон даже активно, хотя и не особенно успешно, пытался ограничить политическое влияние Русского общества648. Ведь «национализация» образования, которой требовали агитаторы из академической среды, в предельном выражении означала, что политическими субъектами империи могут быть только русские. Все более универсалистский национализм, пропагандируемый некоторыми российскими профессорами Варшавского университета, представлял собой полное отрицание всех стратегий интеграции государства, предполагавших сохранение его многонационального характера, и таким образом сам способствовал подрыву основ многонациональной империи. Получалось, что верхушка варшавской русской общественности в лице академической среды гораздо более радикальна, чем те, кто принимает решения в центре монархической власти. У высших должностных лиц Царства Польского имелись все основания проявлять сдержанность по отношению к таким требованиям. Ведь одним из уроков революции 1905 года было то, что остро антагонистические конфликты с коренным населением национальных окраин могут бысто разрастись в фундаментальную угрозу для монархии в целом. В 1900–1914 годах Российская империя пережила столь же фундаментальный, сколь и длительный кризис.

1905 год, несомненно, знаменует фундаментальный перелом в истории Российской империи. Достаточно часто, говоря о свержении самодержавия в 1917 году, исследователи указывали, что события 1905 года были «началом конца». В ретроспективе Первая русская революция предстает генеральной репетицией того свержения царя, которое реально свершилось двенадцать лет спустя649. Даже если критически относиться к такой революционной телеологии, в ключевом характере революции 1905 года нет никаких сомнений, потому что как политическая система Российской империи, так и общество вышли из горнила революционных событий в корне изменившимися. Введение Думы, новое законодательство о печати и организациях, опыт так называемых дней свободы, а также революционного насилия и кровавых репрессий со стороны самодержавия – все это были структурные и ментальные сдвиги, которые сделали Россию после 1905 года существенно иной страной, нежели Россия до революции.

Сказанное в особенной степени относится к Царству Польскому, поскольку в этом регионе революция 1905 года отличалась такой интенсивностью, таким размахом насилия и такой широтой социального охвата, какие вряд ли можно было наблюдать в любой другой из земель, подвластных российскому самодержцу. Достаточно часто Польша оказывалась эпицентром революционных смут, в котором ситуация обострялась раньше, чем во внутренних районах России, и который становился катализатором для конфликтов в других местах650. С учетом застарелых и сложных конфликтных констелляций, сложившихся в Царстве Польском, такой эффект едва ли вызовет удивление. И тем не менее именно на этом примере можно показать динамику революционных процессов и собственную логику эскалации насилия. С одной стороны, революция протекала в Привислинском крае в собственном ритме и на революционной повестке дня стояли местные вопросы. С другой стороны, события в польских губерниях были взаимосвязаны с теми, которые происходили на других перифериях или внутри России, – хотя бы уже в силу того, что самодержавие было вынуждено использовать для умиротворения этой провинции войска, численность которых равнялась почти трети тех сил, что сражались на фронтах Русско-японской войны: если в Маньчжурии никогда не было сосредоточено более миллиона солдат, то в Царстве Польском во время революционной смуты дислоцировалось общим счетом не менее 300 тыс. военнослужащих651. Кроме того, коллапс государственного порядка в западных провинциях, временами почти полный, воодушевлял оппозицию в Европейской России на выдвижение все более радикальных требований. Иногда русские митинги и организации включали польские проблемы в собственную повестку, иногда повстанцы в российских мегаполисах непосредственно ссылались на восстания, происходившие в Польше652. И наоборот: революционные беспорядки внутри России провоцировали эскалацию конфликтов в Царстве Польском, и неоднократно имели место забастовки солидарности, в ходе которых трудовые коллективы предприятий в Польше демонстрировали поддержку союзникам в России. Варшавская всеобщая стачка октября 1905 года, остановившая всю городскую жизнь в мегаполисе на Висле, была начата именно как такая акция солидарности и в дальнейшем своем развитии следовала московским и петербургским примерам. Подобное взаимное влияние придавало событиям на местах дополнительную динамику.