Бесы - Федор Достоевский

– Возьмите Шигалева, а меня бросьте в покое…

– Шигалев гениальный человек! Знаете ли, что это гений вродеФурье; но смелее Фурье, но сильнее Фурье; я им займусь. Он выдумал «равенство»!

«С ним лихорадка, и он бредит; с ним что-то случилось оченьособенное», – посмотрел на него еще раз Ставрогин. Оба шли, не останавливаясь.

– У него хорошо в тетради, – продолжал Верховенский, – унего шпионство. У него каждый член общества смотрит один за другим и обязандоносом. Каждый принадлежит всем, а все каждому. Все рабы и в рабстве равны. Вкрайних случаях клевета и убийство, а главное – равенство. Первым деломпонижается уровень образования, наук и талантов. Высокий уровень наук италантов доступен только высшим способностям, не надо высших способностей!Высшие способности всегда захватывали власть и были деспотами. Высшиеспособности не могут не быть деспотами и всегда развращали более, чем приносилипользы; их изгоняют или казнят. Цицерону отрезывается язык, Коперникувыкалывают глаза, Шекспир побивается каменьями – вот шигалевщина! Рабы должныбыть равны: без деспотизма еще не бывало ни свободы, ни равенства, но в стадедолжно быть равенство, и вот шигалевщина! Ха-ха-ха, вам странно? Я зашигалевщину!

Ставрогин старался ускорить шаг и добраться поскорее домой.«Если этот человек пьян, то где же он успел напиться, – приходило ему на ум. –Неужели коньяк?»

– Слушайте, Ставрогин: горы сравнять – хорошая мысль, несмешная. Я за Шигалева! Не надо образования, довольно науки! И без науки хватитматериалу на тысячу лет, но надо устроиться послушанию. В мире одного тольконедостает: послушания. Жажда образования есть уже жажда аристократическая.Чуть-чуть семейство или любовь, вот уже и желание собственности. Мы уморимжелание: мы пустим пьянство, сплетни, донос; мы пустим неслыханный разврат; мывсякого гения потушим в младенчестве. Всё к одному знаменателю, полноеравенство. «Мы научились ремеслу, и мы честные люди, нам не надо ничегодругого» – вот недавний ответ английских рабочих. Необходимо лишь необходимое –вот девиз земного шара отселе. Но нужна и судорога; об этом позаботимся мы,правители. У рабов должны быть правители. Полное послушание, полнаябезличность, но раз в тридцать лет Шигалев пускает и судорогу, и все вдругначинают поедать друг друга, до известной черты, единственно чтобы не былоскучно. Скука есть ощущение аристократическое; в шигалевщине не будет желаний.Желание и страдание для нас, а для рабов шигалевщина.

– Себя вы исключаете? – сорвалось опять у Ставрогина.

– И вас. Знаете ли, я думал отдать мир папе. Пусть он выйдетпеш и бос и покажется черни: «Вот, дескать, до чего меня довели!» – и всёповалит за ним, даже войско. Папа вверху, мы кругом, а под нами шигалевщина.Надо только, чтобы с папой Internationale согласилась; так и будет. Астарикашка согласится мигом. Да другого ему и выхода нет, вот помяните моеслово, ха-ха-ха, глупо? Говорите, глупо или нет?

– Довольно, – пробормотал Ставрогин с досадой.

– Довольно! Слушайте, я бросил папу! К черту шигалевщину! Кчерту папу! Нужно злобу дня, а не шигалевщину, потому что шигалевщинаювелирская вещь. Это идеал, это в будущем. Шигалев ювелир и глуп, как всякийфилантроп. Нужна черная работа, а Шигалев презирает черную работу. Слушайте:папа будет на Западе, а у нас, у нас будете вы!

– Отстаньте от меня, пьяный человек! – пробормотал Ставрогини ускорил шаг.

– Ставрогин, вы красавец! – вскричал Петр Степанович почти вупоении. – Знаете ли, что вы красавец! В вас всего дороже то, что вы иногда проэто не знаете. О, я вас изучил! Я на вас часто сбоку, из угла гляжу! В вас дажеесть простодушие и наивность, знаете ли вы это? Еще есть, есть! Вы, должнобыть, страдаете, и страдаете искренно, от того простодушия. Я люблю красоту. Янигилист, но люблю красоту. Разве нигилисты красоту не любят? Они только идоловне любят, ну а я люблю идола! Вы мой идол! Вы никого не оскорбляете, и вас всененавидят; вы смотрите всем ровней, и вас все боятся, это хорошо. К вам никтоне подойдет вас потрепать по плечу. Вы ужасный аристократ. Аристократ, когдаидет в демократию, обаятелен! Вам ничего не значит пожертвовать жизнью, и своеюи чужою. Вы именно таков, какого надо. Мне, мне именно такого надо, как вы. Яникого, кроме вас, не знаю. Вы предводитель, вы солнце, а я ваш червяк…

Он вдруг поцеловал у него руку. Холод прошел по спине Ставрогина,и он в испуге вырвал свою руку. Они остановились.

– Помешанный! – прошептал Ставрогин.

– Может, и брежу, может, и брежу! – подхватил тотскороговоркой, – но я выдумал первый шаг. Никогда Шигалеву не выдумать первыйшаг. Много Шигалевых! Но один, один только человек в России изобрел первый шаги знает, как его сделать. Этот человек я. Что вы глядите на меня? Мне вы, вынадобны, без вас я нуль. Без вас я муха, идея в стклянке, Колумб без Америки.

Ставрогин стоял и пристально глядел в его безумные глаза.

– Слушайте, мы сначала пустим смуту, – торопился ужасноВерховенский, поминутно схватывая Ставрогина за левый рукав. – Я уже вамговорил: мы проникнем в самый народ. Знаете ли, что мы уж и теперь ужасносильны? Наши не те только, которые режут и жгут да делают классические выстрелыили кусаются. Такие только мешают. Я без дисциплины ничего не понимаю. Я ведьмошенник, а не социалист, ха-ха! Слушайте, я их всех сосчитал: учитель,смеющийся с детьми над их богом и над их колыбелью, уже наш. Адвокат,защищающий образованного убийцу тем, что он развитее своих жертв и, чтобы денегдобыть, не мог не убить, уже наш. Школьники, убивающие мужика, чтоб испытатьощущение, наши. Присяжные, оправдывающие преступников сплошь, наши. Прокурор,трепещущий в суде, что он недостаточно либерален, наш, наш. Администраторы,литераторы, о, наших много, ужасно много, и сами того не знают! С другойстороны, послушание школьников и дурачков достигло высшей черты; у наставниковраздавлен пузырь с желчью; везде тщеславие размеров непомерных, аппетитзверский, неслыханный… Знаете ли, знаете ли, сколько мы одними готовыми идейкамивозьмем? Я поехал – свирепствовал тезис Littré, что преступление естьпомешательство; приезжаю – и уже преступление не помешательство, а именноздравый-то смысл и есть, почти долг, по крайней мере благородный протест. «Нукак развитому убийце не убить, если ему денег надо!» Но это лишь ягодки.Русский бог уже спасовал пред «дешовкой». Народ пьян, матери пьяны, дети пьяны,церкви пусты, а на судах: «двести розог, или тащи ведро». О, дайте взрастипоколению! Жаль только, что некогда ждать, а то пусть бы они еще попьянеестали! Ах, как жаль, что нет пролетариев! Но будут, будут, к этому идет…

– Жаль тоже, что мы поглупели, – пробормотал Ставрогин идвинулся прежнею дорогой.

– Слушайте, я сам видел ребенка шести лет, который вел домойпьяную мать, а та его ругала скверными словами. Вы думаете, я этому рад? Когдав наши руки попадет, мы, пожалуй, и вылечим… если потребуется, мы на сорок летв пустыню выгоним… Но одно или два поколения разврата теперь необходимо;разврата неслыханного, подленького, когда человек обращается в гадкую,трусливую, жестокую, себялюбивую мразь, – вот чего надо! А тут еще «свеженькойкровушки», чтоб попривык. Чего вы смеетесь? Я себе не противоречу. Я толькофилантропам и шигалевщине противоречу, а не себе. Я мошенник, а не социалист.Ха-ха-ха! Жаль только, что времени мало. Я Кармазинову обещал в мае начать, а кПокрову кончить. Скоро? Ха-ха! Знаете ли, что я вам скажу, Ставрогин: в русскомнароде до сих пор не было цинизма, хоть он и ругался скверными словами. Знаетели, что этот раб крепостной больше себя уважал, чем Кармазинов себя? Его драли,а он своих богов отстоял, а Кармазинов не отстоял.