Песнь Бернадетте. Черная месса - Франц Верфель

родителям и братьям. И жалость эта безутешна. Спутницы ее замечают, что Бернадетта, закрыв глаза, в напряженной позе забилась в угол коляски. Они обмениваются понимающим взглядом. Обе еще раньше сговорились доставить девушке последнюю радость. Пусть она попрощается со своим любимым Гротом и еще раз вознесет там молитву своей незримой покровительнице. Кучер, заранее извещенный об этом, останавливает лошадей на новой эспланаде в трех минутах ходьбы от грота Массабьель. Но как несказанно удивлены добрые монахини, увидев, что Бернадетта вовсе не бросается в страстном порыве на колени, как бывало, а просто осеняет себя крестным знамением. Она стоит у Грота, как любой добропорядочный человек стоит у могилы. Что для десятков тысяч – чудотворное место небесной благодати, то для Бернадетты – место упокоения ее любви. Другим суждено пользоваться тем, что она утратила. Она больше не увидит живую Даму. Вместо нее в Гроте стоит заурядная статуя Мадонны работы скульптора Фабиша, копия миллионов пустых копий, которые так же мало походят на живую и любимую Даму, как надгробный памятник на лежащего под ним. Ей и без того было неимоверно тяжко глядеть в покинутый Грот после того последнего прощания. И все же эта покинутость, эта темная пустота оставалась фоном былого присутствия и возможного возвращения. А теперь там стоит чуждая ей фигура из каррарского мрамора с выкрашенным голубой краской поясом, некогда вылепленная мастером из гипса, – стоит всегда, и в любую минуту ее может увидеть каждый. Она вытесняет реальную и живую из памяти той, кто ее действительно видел. С тяжелым сердцем Бернадетта отворачивается и уходит. Но изумленные монахини склонны считать это странное поведение свидетельством отсутствия у Бернадетты подлинного благочестия.

При выезде из города коляске еще раз приходится остановиться. Откуда-то появляется мельник Антуан Николо; он бежит рядом с коляской, держа в руках букет белых роз, который смущенно протягивает Бернадетте.

– Эти розы – будущей Христовой невесте и любимому чаду Царицы Роз, – торжественно возглашает он, радуясь, что не запнулся на этой с трудом заученной фразе.

– О, месье Антуан, эти розы слишком хороши, будет жаль, если они завянут за долгую дорогу! – испуганно лепечет Бернадетта, а одна из монахинь тем временем спокойно принимает из рук Антуана букет.

– Я не хотел сегодня идти к кашо вместе со всеми, мадемуазель Бернадетта, – с трудом выдавливает Антуан. – Но я хочу вам кое-что сказать…

– Что же вы хотите мне сказать, месье Антуан?

– Что я хочу сказать… Это так трудно…

Долгое молчание. Спутницы Бернадетты сидят в коляске, бдительно выпрямив спины. Бернадетта пристально вглядывается в лицо Антуана. А он в полном отчаянии теребит свои черные усы, на лбу крупными каплями выступает пот.

– Я хочу сказать, – наконец выпаливает он, – что моя матушка уже очень стара. А мы с ней так привыкли друг к другу и так славно ладим между собой. Да и мне скоро уж тридцать четыре. Вот я и решил вовсе не жениться, мадемуазель Бернадетта. Ведь мать и невестка обычно ладят плохо, правда? Лучше уж я останусь бобылем, вот что я хотел вам сказать… И желаю вам счастливого пути, Бернадетта…

Она вынимает из букета одну розу и протягивает ему:

– Прощайте, месье Антуан…

Глава тридцать девятая

Наставница послушниц

Мать Жозефина Энбер, настоятельница монастыря Святой Жильдарды, спускается по лестнице в приемную, где Бернадетта ждет ее уже битый час. По лицу почтенной монахини не заметно, что наверху, в своей келье, она только что усердно молилась, чтобы унять в душе тревогу, вызванную прибытием в монастырь знаменитой чудотворицы из Лурда, которая должна стать послушницей в их обители. Словно не ведая, кто ее ожидает в приемной, мать Энбер бегло оглядывает посетительницу, вставшую при ее появлении.

– Значит, это вас привезли к нам из Лурда? Вы собираетесь стать послушницей в нашей обители? – строго спрашивает она, и сразу оробевшая Бернадетта догадывается, что ей опять собираются учинить допрос. Голос ее звучит едва слышно:

– Да, мадам настоятельница.

– А как вас зовут?

«О боже, она ведь наверняка знает, как меня зовут! Просто поступает как все. Но нельзя подавать виду».

– Меня зовут Бернадетта Субиру, мадам настоятельница.

– Сколько вам лет?

– Уже минуло двадцать, мадам настоятельница.

– Что вы умеете делать?

– О, совсем немногое, мадам настоятельница, – говорит Бернадетта.

В который раз ответ ее настолько правдив, что кажется дерзким. Настоятельница слегка поднимает взгляд, стараясь прочесть что-то на непроницаемо спокойном лице Бернадетты.

– Ну так как же, дитя мое? – говорит она. – Как же нам с вами поступить?

Бернадетта полагает, что отвечать на этот вопрос не ее дело. Поэтому молчит. И почтенная настоятельница, выдержав паузу, вынуждена продолжить беседу:

– Однако каким делом вы собирались заняться в миру?

– О, мадам настоятельница, я думала, что, может быть, справлюсь с работой служанки…

В этом ответе настоятельнице опять мерещится какой-то намек, недоступный ее пониманию. Что же такое эта девица? Пятидесятилетняя монахиня поджимает губы, так что складки у рта прорисовываются еще резче. И в следующем вопросе звучит уже некоторая язвительность:

– Кто же рекомендовал вас в нашу обитель?

– Думаю, его милость господин епископ Неверский…

– Вот как, монсеньор Форкад! – слегка насмешливо восклицает настоятельница, обращаясь уже к долговязой и тощей монахине, в этот момент появившейся в дверях. – Вы слышали? Монсеньор Форкад, этот дорогой нам всем святой человек! Эта детская душа вечно дает рекомендации кому попало… Это новая кандидатка в послушницы, приехала из Лурда. Как вы сказали вас зовут, дочь моя?

– Бернадетта Субиру, мадам настоятельница.

– А это наша высокочтимая мать наставница послушниц, которой вам надлежит повиноваться.

– Мы уже знакомы, – говорит мать Тереза Возу, не выдавая своего удивления. Некогда миловидное лицо бывшей учительницы, этой, по выражению аббата Помьяна, Христовой воительницы, за последний год обвисло, тонкие губы, растягиваясь в улыбке, некрасиво обнажают десны. В маленьких, глубоко посаженных глазках нет мира и покоя самоотречения, в них сверкает какая-то странная горечь. Бернадетта смотрит на Возу так, как часто смотрела на нее раньше, одиноко стоя перед ней в пустоте пространства, где ее подвергали экзамену. Мать Энбер спрашивает уже наставницу:

– Недавно послушница Анжелин по собственному желанию вернулась в мир; кто теперь выполняет ее работу?

– Поскольку послушница Анжелин лишь вчера покинула нашу обитель, – отвечает мать Возу, – работа помощницы на кухне еще никому не поручена, мадам настоятельница.

– Тем лучше. Значит, новенькая уже с завтрашнего дня могла бы взять на себя это послушание… – И, обращаясь к Бернадетте, добавляет со снисходительной мягкостью в голосе: – При условии, дитя мое, что к завтрашнему дню вы успеете отдохнуть с дороги и