Рябиновый мед. Августина - Алина Знаменская

И он терпел. Когда гроб опустили в могилу и грянул залп, он сказал заготовленную речь. Конечно, он не умел так складно говорить, как это получалось у покойного, но все же проследил боевой путь и перечислил награды, которые лежали на красной подушечке в гробу.

— Спи спокойно, боевой товарищ! — закончил он. — А мы продолжим твое правое дело!

Потом командир отошел к солдатам, которые мялись у ворот. Место командира занял поп. Он заговорил тихо, и все вокруг затихли, прислушиваясь. Отец Иона вспомнил, как мальчик Алеша служил стихарником, как любил храмовый праздник Троицу, как носил хоругви Крестным ходом и бегал звонить в колокола. Так пусть колокольный звон проводит душу странника в иной, лучший мир…

Когда отец Иона замолчал, зазвонили колокола. Звон их был торжественным и волнующим. Он раздавался над березами кладбища, над Учей и Обнорой, заполнял город и уплывал в поля. И слушая заунывный кладбищенский звон, Ася подумала, что всегда звон этот, входя в ее бытие, является предшественником перемен, как бы отсчитывая этапы ее жизни. «Жизнь, Аська, одновременно — жестокая игра и прекрасная сказка», — вспомнила она. Ее игра продолжается. Но будет ли теперь в ней место прекрасной сказке?

Что было любимо — все мимо, мимо…

Впереди — неизвестность пути…

Александр Блок

Летом 1934 года бужениновский замок, утопавший в буйстве берез и акаций, если взглянуть на него издали — от реки или же от кромки густого, непроходимого леса, производил впечатление таинственного пришельца. Чужеродное это строение казалось заколдованным домом, волей капризной феи или злой колдуньи заброшенным за тридевять земель, насильно выдернутым из другой сказки. Шпили его красных кирпичных башен устремлялись в небо, о чем-то немо вопя, а вытянутые высокие окна скептически взирали на окружающий мир, словно не ожидая от него ничего хорошего.

Мир этот, живущий своей жизнью внутри и снаружи, никак не соотносился с прекрасной готической архитектурой, тонкими устремлениями формы. Ах, велика была разница между изначальным предназначением этой формы, особенностями ее духа и тем содержанием, которое наполняло замок теперь!

Впрочем, дух этот нет-нет да и проявит себя, как, например, случилось в одну из июньских коротких ночей, после шумного торопливого дождя со всполохами молний, с раскатами грома во все поднебесье, — средний этаж замка вдруг прорезал чей-то визгливый вопль, и следом без малого две дюжины детских босых ног топотом пяток взбаламутили безмолвие сурового строения.

Многоголосое «А-ааа!» и «О-ооо!» летело впереди орущих, закручивалось на лестничных пролетах, рассыпалось, раскатывалось эхом в галереях и коридорах, выплескивалось в холл, украшенный большими портретами вождей революции, скользило по перилам вниз, наконец достигло кухни и кладовки, где дремал сторож Михеич. Разбуженный визгом, Михеич вынужден был затеплить огонь керосиновой лампы, разогнуть скованные ревматизмом колени и сунуть вечно мерзнущие ноги в обрезанные валенки.

Вся эта какофония сотрясала пространство широкой парадной лестницы, рассыпалась по нижнему холлу, достигала заветных уголков шедевра немецкой архитектурной мысли. Ватага детей, подобно рою встревоженных пчел, летела вниз плотным комом, пока не наткнулась на искаженное желтым чахоточным светом сонное, мятое лицо Михеича. Заросшее седым неровным мхом, лицо это не выражало ничего, кроме покорного ожидания, и все же показалось до того страшным, что, на миг поперхнувшись, «А-ааа» и «О-ооо» усилилось, развернулось и понеслось в обратном направлении.

— Кутерьма, прости, Господи, — пробормотал Михеич, не трогаясь с места.

Теперь вопль страха несся наверх — к башням, к чердаку, к забранным решетками окнам, будто там, в вышине, могло находиться спасение от неведомого ужаса, что гнал перепуганных детей незнамо куда.

И когда босые ноги, наступая друг на друга, уже почти достигли последних ступенек витой лестницы — там, в темноте башни, в ее таинственной глубине, мелькнуло что-то белое. Лишь намек, подобие силуэта, призрак…

В тот же миг вся эта донельзя взвинченная компания с криком сорвалась вниз, покатилась, не разбирая дороги, падая, наступая на упавших, толкая и затаптывая друг друга.

— А-а а а!

— О-о о о!

Казалось, стихию эту невозможно остановить. Она грозилась смести засовы и пробкой вылететь во влажные просторы сонного парка, но… Вот хлопнула входная дверь, раздались торопливые шаги. В круг жидкого света вошла молодая женщина. Ее строгое и вместе с тем участливое лицо с преимуществом прямых безукоризненных линий встретилось взглядом с одним из детей. Им оказался мальчишка лет девяти с большими серыми глазами. Этого было достаточно, чтобы беспорядочный ком детских тел приостановил свое ускорение. Мальчишка раздвинул локти, останавливая товарищей.

— Августина… — раздалось у него за спиной. Визг надорвался и постепенно иссяк.

Только громко раздавалось чье-то сбивчивое тяжелое дыхание.

— Кто кричал? — спросила воспитательница, обводя усталым взглядом объятую ужасом ораву.

Михеич приподнял фонарь. Теперь уже перед женщиной предстали все действующие лица ночной мистерии — такие жалкие, одинаково остриженные, с вечно голодным выражением глаз. У женщины дрогнуло сердце. Но голос ничем не выдал чувств.

— Итак, я жду. Кто-нибудь в состоянии объяснить? Вперед выступила девочка в длинной, с чужого плеча, застиранной ночной сорочке:

— Августина Тихоновна, там… там… — Боясь оглянуться, девочка показывала пальцем назад.

— Привидение! — выговорил за нее мальчик, стоящий впереди всех.

— Опять привидение, — устало вздохнула воспитательница, забирая у сторожа лампу. — Хоть бы что-нибудь новенькое выдумали… — И, обернувшись, бросила: — Ложитесь спать, Кузьма Михеич. Я разберусь.

И пошла по лестнице наверх в плотном кольце детей, старающихся не выходить за круг зыбкого света.

Это была средняя группа. Тот самый пятый отряд, что доставлял педагогическому составу детского дома «Красные зори» наибольшее количество хлопот и постоянную головную боль. Второй раз за неделю отряд будил весь дом своими фантазиями о привидениях.

Августина проводила детей до спален, подождала, пока они улягутся.

Вошла в комнату девочек, держа перед собой лампу.

— Кто сегодня дежурит по комнате?

Десять острых подбородков торчали над полосками простыней.

— Я…

Рита Землянская — остроносая глазастая девочка с локтями в зеленке — села в своей койке. Пружины чуть скрипнули.

— Расскажи, Рита, как все произошло.

— Она не видела! Это Шульгина в уборную ходила и увидела! — выкрикнули из темного угла.

— Ты вообще спала, не встревай!