Веселая жизнь, или Секс в СССР - Юрий Поляков

– Знаешь Олега Битова? – спросил я Влада.

– Знаю.

– Мог сбежать?

– Мог.

– А я наши горы ни на что не променяю! – прослезился Краскин.

– Ну и мудак… Главное не горы, а люди!

Мы еще выпили за моря, горы, людей, женщин и девушек.

– «…Андрей Тарковский в письме, посланном на днях отцу, известному советскому поэту Арсению Тарковскому, так объяснил свое нежелание возвращаться из творческой командировки в Италию, куда его направило Госкино: «… Я не знаю, кому это выгодно таким образом толковать тяжелую ситуацию, в которой я оказался благодаря многолетней травле начальством Госкино, и в частности Ермашом – его председателем. Может быть, ты не подсчитывал, но за двадцать с лишним лет работы в советском кино около 17 лет я был безнадежно безработным. Госкино не хотело, чтобы я работал. Меня травили все это время, и последней каплей стал скандал в Каннах, где было сделано все, чтобы я не получил премию за фильм «Ностальгия»…»

– Это он папе пишет? – уточнил Влад.

– Папе.

– А такое впечатление, что человечеству… К нам, в Союз, из Венеции письмо идет недели две, если без задержки. Как оно на «Голосе Свободы» раньше оказалось?

– Не важно. Но премию он вроде как получил? – засомневался Краскин.

– За режиссуру, – вспомнил я. – А хотел Гран-при…

– Хотеть не вредно, – отозвался Золотуев. – Семнадцать лет простоя. Это сильно! Погоди, сколько фильмов Тарковский снял за двадцать лет? «Рублев», «Солярис», «Сталкер», «Зеркало»…

– «Иваново детство», – подсказал Краскин.

– Разве его?

– Его.

– Получается, пять картин.

– Шесть. «Ностальгия».

– Эта не считается.

– Почему не считается? За наш же счет снимал.

– Откуда ты, Лева, все знаешь? Выходит, один фильм в четыре года, – подытожил Золотуев. – Не так мало.

– Меньшов три снял, – добавил я.

– Что там Меньшов! Сам Бондарчук меньше снял.

– Не меньше! С «Красными колоколами» тоже выходит шесть, – возразил осведомленный Краскин, не пропускавший кинофестивалей. – А он на десять лет старше Тарковского.

– Зато Бондарчука не травят. В орденах, как в сбруе, – вставил я.

– Меня бы так травили, как Тарковского! – вздохнул опальный Золотуев и разлил по стаканам оставшуюся водку.

– А откуда все-таки у них письмо к отцу? Он его сначала радиостанциям, что ли, продиктовал, а потом папе отправил? – удивился Лева.

– Может, передал кто-нибудь? – со значением спросил я, глянув в глаза альпинисту.

– Тихо! – цыкнул Влад. – Начинается…

– «…Как нам сообщили из Москвы, там сегодня конфузом закончилась попытка исключить из партии за острую рукопись «Крамольных рассказов» лидера деревенской прозы, официального русского националиста Алексея Ковригина. Исключение инициировано по указанию генсека Андропова, которого возмутил рассказ, где он сам выведен в неприглядном свете. Рукопись была перехвачена КГБ во время попытки передать ее на Запад и положена на стол партийному лидеру, не чуждому изящной словесности. По некоторым сведениям, он сам сочиняет стихи в свободное от работы время. Однако, несмотря на беспрецедентное давление со стороны ЦК КПСС, решение об исключении на заседании парткома Московской писательской организации не прошло с перевесом всего в один голос. Имя смельчака нам выяснить пока не удается. Вероятно, персональное дело Ковригина будет теперь, когда генсек Андропов пришел в себя, разбираться на Политбюро. По непроверенным сведениям, писатель, не отдавший свой голос палачам русской литературы, уже задержан органами…»

– Понял? – хлопнул меня по плечу Влад.

– Что?

– За тебя, страдалец! Суши сухари!

– Только не зазнавайся! – предостерег Краскин.

«…В Ташкенте завершился Седьмой съезд писателей Азии и Африки, в котором принял участие член Политбюро ЦК КПСС Шараф Рашидов, ко всему прочему еще и плодовитый литератор, хотя по поводу авторства его книг высказываются сомнения. После окончания грандиозного банкета для развоза перепившихся писателей по отелям был отмобилизован весь городской парк машин «Скорой помощи»…»

Утром, когда я умывался, в форточку влетел воробей и долго, жалобно чирикая, метался по номеру: шарахнулся о люстру, юркнул за диван, снова встал на крыло, потом ударился с маху о стекло, упал на подоконник, пополз, как раненый, вороша крыльями, и все-таки упорхнул, сообразив, что выход там же, где и вход. Как это похоже на нашу жизнь, черт возьми, как похоже!

Когда я возвращался с завтрака, Ефросинья Михайловна протянула мне трубку общественного телефона:

– Егорушка, тебя!

Звонил Гарик. С колесами все в порядке, его земляк так завулканизировал камеры, что они теперь стали как новенькие. Гвоздь оказался старинный, с квадратной шляпкой. Ханер-папа очень обрадовался, он, оказывается, всякие там древности собирает.

– Когда приедешь? – строго спросил я.

– Прости, Егор-джан, я отпуск за свой счет взял. Начальнику сказал, ты не возражаешь. Очень надо в Степанакерт…

– А чего ж ты вчера не предупредил, деловой?

– Извини, забыл… Знаешь, сколько всего надо родне накупить. Мне целый список в телеграмме прислали, им арев! Мечусь туда-сюда, как обгорелый…

– И когда же тебя теперь ждать?

– После свадьбы…

Я обозвал Гарика бараном и повесил трубку. Больше мы с ним никогда не виделись. Чертыхаясь, я выскочил из будки и едва не сшиб с ног сердито сопевшего Омирова: после завтрака он обыкновенно занимался телефонным охмурением, а я незаконно занял его место. Великий слепец проживет еще лет десять и скоропостижно умрет здесь же, в Переделкино. Поклонница, приехавшая его навестить, будет клясться милиционеру, что у них ничего такого не было, а просто он читал новые стихи и вдруг, прохрипев: «Горим!» – пал на подушку замертво. Так оно или нет, но поэт предсказал свой конец в стихах:

Выйдя из кабинки, я спросил Ефросинью Михайловну, не собирается ли кто из писателей-автомобилистов в Москву? Она покачала головой: десять минут назад Майнер ходил-спрашивал, нет ли попутчиков, и уехал один-одинешенек. День начинался неудачно.

– Говорят, про тебя вчера по радио рассказывали? – спросила вдогонку «доярка».