Ноктюрны (сборник) - Дмитрий Наркисович Мамин-Сибиряк

обычная в таких случаях суматоха. Русская публика, по принятому обычаю на всех пристанях и железнодорожных станциях, напоминает толпу людей, охваченных припадком острого помешательства. Петр Николаевич возмущался поведением невоспитанного человечества и принимал прокурорский вид.

Когда пароход причалил, и публика ринулась на пристань, волжский лендлорд разыскал в толпе Петра Николаевича и, любезно приподняв мягкую шляпу, вручил ему свою визитную карточку.

– На всякий случай… Знаете, иногда приятно вспомнить о дорожном, случайном знакомстве.

Петр Николаевич вручил свою визитную карточку, пробормотав что-то приятное, что говорится в таких случаях. Когда случайные знакомые прочли карточки, то с удивлением посмотрели друг на друга и еще раз молча пожали друг другу руку.

– Да, очень… приятно… – проговорил лендлорд, еще раз приподнимая свою шляпу. – Бывают удивительные встречи… Не правда ли?

– Да, очень…

Марья Александровна видела эту сцену только мельком, потому что едва не была смята в напиравшей на мостки толпе. А тут еще приходилось сдерживать рвавшегося вперед Борю. Когда они очутились на пристани. Петр Николаевич остановился у барьера и несколько раз приподнимал свой котелок, отвечая махавшему шляпой лендлорду.

– Кто этот странный господин? – спросила Марья Александровна, удивляясь такому трогательному прощанию.

Петр Николаевич посмотрел на нее, поднял плечи и ответил довольно сухо:

– Это… гм… это мой отец. Я его вижу в первый раз в жизни, потому что он бросил мою мать, когда я еще не родился. Она осталась беременной.

– И ты… ты не плюнул в лицо этому негодяю?!. – шептала Марья Александровна, задыхаясь от волнения. – Ведь это… это… Этому нет названья!..

Он пожал плечами, взглянул на нее сбоку и ответил уже прокурорским тоном:

– Это было их дело, то есть отца и матери, а я – лицо постороннее, и меня это не касается…

1910

Дверь добра и дверь зла

I

Тетя Марина вечно находилась в каком-то осадном положении. Это была очень милая и добрая старушка, кутавшаяся в шаль и носившая на висках букольки из седых волос. Сморщенное старое лицо тети Марины сохраняло тревожное выражение, редко сменявшееся удивительно доброй улыбкой. Она ходила в темных платьях из каких-то удивительно старомодных материй и вечно лечилась от каких-то таинственных старческих недугов, причем доверяла только одному старичку-доктору из остзейских немцев, который прожил всю жизнь в России и говорил очень скверно по-русски. Самым замечательным у тети Марины были темные очки, которые являлись чем-то вроде термометра, показывавшего температуру ее душевного настроения. Если очки были на лбу – настроение было ясное, если они спускались к носу – собиралась туча, а если очки прикрывали глаза – начиналась буря. Все эти перемены душевной температуры особенно хорошо были известны прислуге, пользовавшейся ею в своих личных интересах.

Жила тетя Марина в Царском Селе, занимала второй этаж деревянного домика, такого же старенького и добродушного, как сама тетя Марина, и так же глядевшего на улицу своими небольшими оконцами с какой-то затаенной тревогой. В ненастье и в холодные зимние дни эти окна застилались слезой, точно не желая смотреть на то, что делалось за пределами старых стен старого домика. В светлые, хорошие дни в этих окнах среди цветов появлялось такое свеженькое, молодое девичье личико, как будто хотевшее сказать, что старый домик хочет жить. Это была таинственная племянница тети Марины, которую она называла Нитой. Русоволосая девушка, с ясными карими глазами и не по летам серьезным, скорее грустным лицом, являлась чем-то вроде продолжения самой тети Марины, напоминая ее портрет в молодости, висевший в гостиной. Около дома был маленький садик, где Нита проводила лучшие весенние и летние дни. Она сажала цветы, ухаживала за ними с самой трогательной заботливостью и не смела подходить к садовой решетке, за которой начинался мир злобы, лжи, коварства и всяких пороков. Садиком для Ниты заканчивался внешний мир.

Самым замечательным в домике, где проживала тетя Марина, были, конечно, две двери – одна, которая вела на парадное крыльцо, и другая, которая служила входом в кухню. Последняя дверь для тети Марины являлась постоянным источником тревог и не угасавшего страха, потому что, несмотря на все предосторожности доброй старушки, внешнее зло постоянно вторгалось именно этим путем. Тетя Марина целые дни прислушивалась к скрипу этой двери (смазывать шарниры было строго воспрещено; это составляло маленькую военную хитрость старушки) и вскакивала даже ночью, когда ей казалось, что кухонная дверь скрипит. Причиной этих старческих страхов было то, что в Царском Селе сосредоточивалось до десяти тысяч отборного войска – кирасиры, гусары, лейб-казаки, уланы, конвой, и тетя Марина находилась на военном положении, как крепость, осажденная десятитысячным неприятелем. Дело в том, что тетя Марина держала две женские прислуги – кухарку и горничную. Она очень тщательно выбирала их, неустанно следила за их нравственностью, читала постоянно нотации, уговаривала, стараясь привить твердые основы нравственности и внедрить в души простых и неопытных девушек страх перед пороком, который мог проникнуть через дверь зла каждую минуту, и все эти трогательные усилия оказывались тщетными. Десятитысячный враг, в свою очередь, не дремал и наносил тете Марине постоянные поражения.

Когда к тете Марине приезжал худенький старенький генерал Мочкин, бывший артиллерист (у тети Марины все знакомые были старенькие, болезненные и совсем ветхие), старушка жаловалась ему в самых трогательных выражениях:

– Я не понимаю, генерал, чего смотрит правительство?

Старичок-генерал вперед знал, о чем будет речь, и только жевал губами.

– Да, правительство… – повторял он, как эхо.

– Не понимаю! – начинала волноваться тетя Марина. – Разве нельзя издать такой специальный приказ по войскам… о нравственности?

– Да, о нравственности…

– Войдите в мое положение, генерал: их десятитысячный корпус, а я совершенно одна и притом девушка. Конечно, теоретически я понимаю всякую гадость, а практически лишена возможности даже назвать некоторые вещи их собственными именами. Правительство должно войти в мое положение…

– Да, действительно, положение…

– И я должна все терпеть от этих противных солдат… Третьего дня захожу в кухню, а из людской выставляется солдатский сапожище… Я, конечно, сделала вид, что ничего не замечаю, но мне сделалось дурно от одного воздуха, который он принес в мою квартиру. Ведь у меня не казармы, не правда ли? Правительство должно особенно войти в мое положение, как девушки, которая может понимать только теоретически.

– Да, теоретически…

Тетя Марина вечно что-то вязала, и при разговорах о правительстве в ее сухих руках деревянные спицы начинали делать какие-то судорожные движения, точно они танцевали danse macabre.

– Помните Наташу? – заканчивала тетя Марина свои жалобы.

– Да… Рыженькая такая? – старался догадаться старичок-генерал, хотя слышал эту историю сто раз,

– Вот и нет,